Россия и Европа. Т.2

Тот, ранний Карамзин действительно так глубоко проникся идеями европейского Просвещения, что восхищался не только Вольтером, но и Мирабо, сочувствовал жирондистам в революци­онном Париже, был в восторге от английской конституционной мо­нархии. А как забыть, что именно его устами литература и впрямь заговорила на чистом, прозрачном русском языке? Ведь ранний Карамзин действительно возглавил борьбу литературных новато­ров против «архаистов» А.А. Шишкова, почитавших первым дол­гом верного сына отечества «бороться с развращенными идеями Запада». На того, раннего Карамзина даже в полицию доносили, обвиняя его ни больше ни меньше как в якобинстве. Тому Карам­зину принадлежит знаменитый афоризм, настолько непохожий на только что цитированные, будто сказан он был совсем другим че­ловеком: «Что хорошо для людей вообще, то не может быть плохо для русских».

Только — какая печаль! — странным образом перестал он за де­сятилетия, отделявшие его Письмо от Записки, понимать, что, если самовластье плохо для людей вообще, то плохо оно и для русских. И напишет этот поздний Карамзин совсем в духе «архаиста» Шиш­кова: «Если бы Александр... взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, то истинный добродетельный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать

А. И. Тургенев.

Политическая проза, М., 1989, с. 203.

Н.М. Карамзин. Цит. соч., с. 25.

„Государь, ты преступаешь границы своей власти... ты можешь всё, но не можешь законно ограничить её..."».⁸⁶

Такие метаморфозы грустны, но нелепо ведь отрицать, что они случаются. Узнал ли бы кто-нибудь в позднем Сперанском, предсе­дательствовавшем в комедии суда над декабристами (где судьи ни о чем их не спрашивали и многие из обвиняемых даже не знали, что их судят), того блестящего молодого юриста и замечательного ре­форматора, который за полтора десятилетия до этого предложил свой проект конституционного преобразования России? Узнал ли бы кто-нибудь в позднем Льве Тихомирове, консервативном нацио­налисте и мрачном фанатике самовластья, пламенного вождя наро­довольцев, приводившего в трепет всю иерархию империи? А ведь были это как будто бы те же самые люди...

И тем не менее поздний Тихомиров убежденно повторял вслед за поздним Карамзиным, что в России, в отличие от Европы, граждан­ские права и общественное благополучие могут быть достигнуты лишь ценою отказа от прав политических. И точно так же поздний Сперан­ский запятнал свою совесть, не говоря уже о репутации безупречного юриста, приговаривая к смерти цвет русской молодежи. Но если мог­ла такая чудовищная метаморфоза приключиться с этими выдающи­мися людьми, то почему не могла она произойти с Карамзиным?

Глава третья

Метаморфоза Карамзина J]_0TM8

_{H П}р_0ТИВ

ПЫПИНЭ

И тем не менее Юрий Михайлович (и, как я по­дозреваю, десятки стоящих за ним либеральных историков и культу­рологов) признавать метаморфозу Карамзина отказался. Слишком дорог, надо полагать, был ему ранний, европейский, так сказать, Ка­рамзин, чтобы пожертвовать им ради позднего консервативного на­ционалиста. Он готов был стоять до последнего против разбазарива­ния золотого либерального фонда русско-европейской культуры, на который, как он думал, покушался Пыпин.

Понять его мотивы несложно: непреходящий вклад Карамзина в историю русской культуры огромен и очевиден, что по сравнению с ним тривиальные соображения текущей политики? Но в том-то

⁸⁶ А.И. Тургенев. Политическая проза, М., 1989, с. 203.