Россия и Европа. Т.3

Ибо вместе с императором обожествлена ведь была и империя. Подобно самодержавию, оказалась она сакральным телом. И с этого момента любое покушение на нее восприниматься должно было в России не только как преступление, но и как кощунство. Ибо столь изобретательно и коварно задуман был идеологический механизм Официальной Народности, что не только деспотизм был, как мы видели, намертво переплетён в нем с гордостью за единодержавие, а «русская цивилизация» с крестьянским рабством, но и неруши­мость империи оказалась неотделимой от патриотизма. И поэтому каждый, кто восставал против самодержавия, бросал вызов нацио­нальному самосознанию. Отвергая крепостное право, он посягал на патриотизм, а поднимая руку на империю, оказывался врагом наро­да или, как сказал бы в наши дни Игорь Шафаревич, русофобом.То, что казалось уже неосуществимым в Европе главному вдохно­вителю европейской клерикальной реакции графу Жозефу де Местру (который, умирая в 1821 году, воскликнул, что умирает вместе

со

Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

ГулыгаА.в.

Русская идея и её творцы. М., 1995. С. 43.

с Европой), оказалось в николаевской России возможно. Вот как описывал свой идеал де Местр: «Монархия есть ни что иное, как видимая и осязаемая форма патриотического чувства... Такое чувство сильно потому, что чуждо всякого расчета, глубоко потому, что свобод­но от всякого анализа, и неколебимо потому, что иррационально... Монархия - это воплощение отечества в одном человеке, излюблен­ном и священном в качестве носителя и представителя его идеи»⁵⁹.

Де Местр, как известно, прожил в России полтора десятилетия, был одной из самых популярных фигур в петербургском дипломати­ческом корпусе, и главные его рабо­ты написаны тоже здесь. Едва ли можно сомневаться, что именно он и был истинной музой николаевских патриотов-государственников. По крайней мере, они оказались един­ственными в Европе политиками, попытавшимися воплотить в жизнь его идеи.

Многое им не удалось. Они не сумели, как мы знаем, надолго обуз­дать ни Пушкина, ни Белинского. Они не смогли растлить русскую культуру, оказались бессильны подавить её либеральное европейское ядро. Но одного у них не отнимешь.

Отождествить Россию с империей и заразить ее культурную элиту пафосом сверхдержавности, они сумели. И подменить патриотиче­ское чувство идеологией национализма удалось им тоже⁶⁰.

В этом, собственно, и заключается то роковое наследство, кото­рое оставила по себе Официальная Народность. И через многие десятилетия после смерти Земного бога все еще суждено, как видим, этому наследству отзываться в русской культуре тяжелейшими реци-

Цит. по: Русский вестник. 1889. С. 79-80.

Влияние идей де Местра прослеживается, однако, не только у его петербургских современников. На самом деле оно настолько преобразовало весь стиль мышления постниколаевской эпохи, что следы его легко можно обнаружить и у многих «нацио-дивами государственного патриотизма. Отчасти потому, что никогда не было николаевское царствование осмыслено экспертами как гигантский водораздел в постекатерининской истории России, как разрушение дела Петра и вторая великая самодержавная револю­ция, отличавшаяся от первой из них (опричнины Ивана Грозного), тем, что роль тотального террора XVI века впервые сыграла тоталь­ная идеология.

Мало того, однако, что не осмыслена до сих пор эта судьбонос­ная, можно сказать, идеологическая революция. Сегодняшние оте­чественные национал-либералы еще и отчаянно сопротивляются

такому осмыслению, пытаются реаби­литировать как самого Николая, так и творца его Официальной Народности. Вот лишь два примера (первый из них читатель трилогии, надеюсь, помнит).