Россия и Европа. Т.3

Один из колеровских «производи­телей смыслов» так рассуждал о Николае и его царствовании: «Если выбирать исторические параллели, то путинский образ ближе всего к образу Николая I, столь нелюбимого интелли­гентами и репутационно замаранного, но при этом - абсолютно вменяемо­го... В отличие от своего братца Александра, Николай - вменяемый, искренне национальный, чест­ный, но политически неглубокий, немасштабный».⁶¹ Другой эксперт пытается спасти репутацию Уварова. Если избавиться, пишет он, от «фильтров и штампов историографии XIX и XX веков», мы тотчас уви­дим, что «Уваров настаивает на том, что Россия должна искать не путь, отдельный от Европы, а путь самостоятельного творчества в Европе».⁶²

нал ьно ориентированных» русских мыслителей XX века. Например, у Льва Тихомирова в его «Критике демократии» (М., 1997); у Ивана Ильина (см. его: «О грядущей России». М.: Воениздат, 1993); у Михаила Назарова («Тайна России». М.: Русская идея, 1999) и у Ивана Солоневича (см.: «Наша страна: XX век». М.. 2001).

Архангельский А.Н. См.: Колеров М. Новый режим. М.. 2001. С.37-3В

Неприкосновенный запас. № 51, Интервью с А.И. Миллером

Герцену в известном смысле простительно было пройти мимо идеологической революции Николая, его чудовищной Официальной Народности и порожденной ею идеи «русской цивилизации». В его время было это еще слишком ново, феномен тоталитарной идеологии только-только зарождался. Но как, спрашивается, могли не заметить всё это люди, полжизни прожившие именно в такой насквозь идеоло­гизированной стране? Как могли они не увидеть, что если и Екатерина и её царствовавший до 1825 года внук, точно так же, как декабристы, чувствовали себя в Европе дома, то головокружительный поворот к альтернативной «цивилизации», который пытался я здесь продемон­стрировать, не мог быть ничем иным, кроме революции?

Должны бы, казалось, современные эксперты заметить хоть грозный след этой второй самодержавной революции, так глубоко отпечатавшийся в ментальности пришедшей после неё русской куль­турной элиты, да и в их собственной, если на то пошло, ментально­сти. Ведь след этот буквально бьёт в глаза.

Сергею Муравьеву-Апостолу, допустим, представителю доникола- евского поколения, пошедшему на виселицу ради российской свобо­ды, даже ведь и спорить было бы не о чем, скажем, с Константином Леонтьевым, не менее ярким представителем поколения постнико­лаевского, провозгласившим, что «русская нация специально не соз­дана для свободы». Не было у этих людей общего языка, словно бы пришли они из разных стран, из разных эпох, даже из разных куль­тур. Вот же какой на самом деле был результат уваровского «само­стоятельного творчества в Европе».

Так могла ли столь неизмеримой глубины пропасть между поко­лениями возникнуть сама собою - без идеологической революции «искренне национального» Николая? Тем более, что никуда ведь не делась эта пропасть и в наши дни. Достаточно, кажется, нам загля­нуть в самих себя...

Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

пройденного?

Почему бы, впрочем, и впрямь не заглянуть? Тем более, что есть такая возможность. Как мы уже во вводной главе говорили, М.А. Колеров взял на себя труд опросить в пространных интервью 13 сравнительно молодых людей своего поколения (1950-1960-х г.р.) на предмет того, что думают они о прошлом и буду­щем России. Опрошенные были людьми самых разных убеждений, но все - либеральные интеллигенты, которых Колеров счел «про­изводителями смыслов» для нашего времени, т.е. писателями, кото­рые вырабатывают «язык общественного самоописания, самовыра­жения и риторики»⁶³. Результаты опроса были изданы отдельной книжкой под названием «Новый режим», пусть крохотным тиражом, но ценности, мне кажется, необыкновенной.

А.Н. Архангельский был лишь одним из собеседников Колерова. Но то обстоятельство, что он не заметил роковой роли государствен­ного патриотизма в российской катастрофе 1917-го, в высшей степе­ни характерно для всего сборника. Не заметил он, разумеется, и того, что обязана Россия возникновением этого феномена именно режиму Николая I и его идеологии Официальной Народности, кото­рая, собственно и была первой исторической формой государствен­ного патриотизма в России (второй был панславизм). Впрочем, не заметил этого ни один из респондентов Колерова.