Россия и последние войны ХХ века

Это общецивилизационное расхождение, по линии которого произошло размежевание двух формирующихся этносов, психологически имело гораздо большее значение, чем даже различие вероисповеданий. Сколь бы ни было велико значение православия для сербской идентичности, история свидетельствует: Стефан Первовенчанный получил свою корону из рук Папы Гонория III, перед которым ходатайствовал о том старший брат Стефана, великий сербский святой царевич Савва. В этом первый король сербов ничуть не отличался от первого короля хорватов, Томислава. Такова была политическая система средневековой Европы, в которой обеспечить свою легитимность сербское государство могло лишь по благословению Папы, и св. Савва, как видим, легко пошел на это из соображений национально-государственной целесообразности. Но это была чистая прагматика, за которой не стояло никакой мистики «Европы», болезненного желания отождествиться с ней, снедавшего хорватов и являвшегося несущей структурой их национальной ментальности.

Данную особенность уже после Второй мировой отметил хорватский политик эпохи Тито, Душан Биланджич: «Знаете, чем обычный хорват отличается от обычного серба? Убеждением, что он не проживет, если его страна не будет представлять собой часть Европы и мира. Меньше пяти миллионов хорватов живет в самой Хорватии, более трех миллионов — в диаспоре. Поэтому сон, идефикс хорвата — войти в Европу. В Сербии тенденции изоляционизма куда более сильны, там уже 200 лет сражаются сторонники проевропейских и антиевропейских тенденций. У сербов другой менталитет, они не ищут исторических попутчиков».

Эта особенность хорватского национального сознания оформилась уже в XVI веке, когда Балканы [727] оказались поделены между Австро-Венгрией и Турцией и когда Вена, дабы защитить себя от постоянно угрожавших ей нападений турок, создала [728] хорошо укрепленную оборонительную полосу протяженностью около 1000 км и шириной от 30 до 100 км [729]

, идущую от Лики на Адриатическом побережье в Далмации на север и восток, через Словению и Венгрию, вплоть до устья Дуная, и фактически прекратившую свое существование лишь в 1881 году. Хорватия оказалась разделенной этой «стеной» на две части: гражданскую, управляемую национальным духовенством и нобилями [730], и военную, управляемую из Вены. Последняя расселила на территории Краины сербов, уже имевших репутацию отличных воинов; это было некое подобие балканских казаков — вольные хлебопашцы, за свою воинскую службу получавшие земельный надел и податные льготы, что, естественно, вызывало раздражение хорватского крестьянства. Так что довольно быстро первоначальный смысл, который хорваты «Мирной Краины», то есть граждански управляемой части своей страны, вложили в лестное для себя самообозначение Antemuralem Chrstianitatis [731], подразумевая противостояние Европы туркам, заменился другим: противостояния «наследникам Византии».

Не зная об этом тяжелом историческом наследии в сербско-хорватских отношениях, нельзя по-настоящему понять и природу усташского хорватского национализма, который заявил о себе уже в конце XIX века и более всего был связан с именем Анте Старчевича [732]. Французский историк Жерар Бодсон так характеризует его: «Он — творец хорватской национальной доктрины и мечты о создании Хорватии — могущественнейшего государства на Балканах. Это хорватское государство должно стоять на двух главных принципах: на союзе с Австро-Венгрией и на антисербском расизме. Старчевичу мы обязаны фантастической идеей, согласно которой хорваты — иранского происхождения, следовательно, «арийцы». Он первым написал, что единственное лекарство от сербов — «топором по шее», и для «этой нечистой расы каждый есть судья и экзекутор, как для бешеной собаки…» [733].

Между прочим, и сегодня в Дубровнике есть улица Анте Старчевича, и никого ни в Хорватии, ни на Западе, столь ревностно отыскивающем в Сербии признаки «фашизма», это не смущает. Старчевичу же принадлежит и провозглашение боснийских мусульман наичистейшей частью хорватской расы, которая уже сама по себе, согласно этой доктрине, «является самой древней и самой чистой частью элиты Европы». Как видим, кровь в этой доктрине ставилась намного выше конфессии, что делает особенно позорным сотрудничество Ватикана с усташами. Для последних же лозунг окатоличивания сербов и зверские приемы такого окатоличивания были лишь формой — на мой взгляд, выбранной не без сознательного черного, циничного юмора, реализации гораздо более глубокой и застарелой сербофобии. Только из глубин этой давней неутолимой ненависти могли родиться дикие слова усташской песни, которые приводит Драшкович в «Ноже»:

«Мы, усташи, не пьем вина,Кровью сербов чаша полна».