Россия и Запад на качелях истории. От Павла I до Александра II

Если говорить о логике действий императора 14 декабря 1825 года, в ней нет ни личной корысти, ни предвзятости. И в этом он также похож на своих политических противников. Шла борьба принципов, а не личностей, хотя по обе стороны баррикад находились люди безусловно колоритные и не лишенные страстей и амбиций.

«Ничего личного» – мог с чистой совестью сказать Рылеев, объясняя Каховскому накануне восстания, как лучше проникнуть во дворец, чтобы убить Николая Павловича. «Ничего личного» – мог с чистой совестью сказать Николай Павлович, утверждая смертный приговор Рылееву и Каховскому.

Четырнадцатого декабря, выстроившись в каре около Медного всадника, декабристы поставили на кон, как в рулетку, последнюю монету из наследства Петра Великого – и проиграли.

Все тот же Александр Герцен задавался вопросом:

Отчего битва… была именно на этой площади, отчего именно с пьедестала этой площади раздался первый крик русского освобождения, зачем каре жалось к Петру I – награда ли это ему?… или наказание? Пушки Николая были равно обращены против возмущения и против статуи; жаль, что картечь не расстреляла медного Петра…

В 1825 году правящая элита Российской империи подошла к историческому перекрестку, где разделилась. Одни проследовали налево, сначала на Сенатскую площадь, а оттуда на каторгу в Сибирь, другие вслед за Николаем пошли направо – укреплять пострадавшие 14 декабря бастионы самодержавия.

Простой обыватель к схватке аристократов отнесся в целом равнодушно. Народ не заметил исторического перекрестка, а потому по инерции проследовал прямо.

Лишь некоторое время спустя у себя дома он неожиданно обнаружил, что к двуногой дедовской табуретке, на которой ему испокон веку положено было сидеть, сохраняя равновесие, власть (под впечатлением 14 декабря) для большей устойчивости приделала третью ножку.

В дополнение к двум старым государственным устоям – православию и самодержавию – русскому народу официально даровали еще и народность.

Три кита новой национальной идеи: непорочная Россия, гнилой Запад и свобода после смерти

То, что Николай метил не только в декабристов, но и в Петровские реформы, едва ли не первым из иностранцев понял французский роялист Астольф де Кюстин.

В своей книге «Россия в 1839 году» он пишет:

Всю силу своей воли он направляет на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с истинного своего пути и призвана к рабскому подражательству… чтобы народ смог произвести все то, на что способен… его национальный дух во всей его самобытности.

Сам комментарий можно оставить на совести француза, главное другое: де Кюстин очень точно почувствовал то, о чем император предпочитал вслух не говорить, – в основе нового курса лежало жесткое идейное противоборство Николая I с Петром I. Бой с тенью великого реформатора «идеальный самодержец» вел до последнего своего вздоха.

Николаю Павловичу книга де Кюстина не понравилась. Рассказывают, что император в раздражении даже швырнул ее на пол, воскликнув: «Моя вина: зачем я говорил с этим негодяем!»

На самом деле книга не лишена достоинств. Наряду со множеством банальностей и очевидных нелепостей, часто присущих книгам путешественников, не успевших подробно изучить новую для себя страну (во Франции, например, до сих пор веселятся по поводу глубокомысленного замечания одного англичанина о том, что в «Блуа все женщины рыжи и сварливы»), в записках де Кюстина можно найти и свежий взгляд человека со стороны, что очень ценно. Автор, например, сумел каким-то непостижимым образом расслышать посреди полнейшей, почти кладбищенской тишины Николаевской эпохи шум надвигающейся бури. Де Кюстин писал: