Россия, которой не было

Ситуация стала еще более интересной, когда в России стала издавать осмысленные звуки интеллигенция (не путать с интеллектуалами!), по своей сути как раз и являвшаяся одним из монструозных порождений петровских ломок. Под интеллигенцией и здесь, и далее я всегда полагаю в виду нечто строго конкретное: аморфное скопище субъектов, получивших некоторое образование (точнее, нахватавшихся вершков) и одержимых параноическим апломбом быть «духовными вождями и учителями», равно как и «совестью народной». Радикальной интеллигенции Петр как раз пришелся по нутру – подобно всякому, славному разрушением. Белинский, бледная поганка российской общественной мысли, изощрялся, как мог, и в прозе, и в стихах:

Россия тьмой была покрыта много лет,

Бог рек: да будет Петр – и был в России свет.

Здесь проявилась еще одна видовая черта отечественной интеллигенции, превращающая ее в вульгарную «образованщину»: полнейшее невежество в истории. В письме Кавелину Белинский не менее категоричен: «Для меня Петр – моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-нибудь полезным».

Радикалы и революционеры Петра как раз обожали. Белинскому вторил «московский бастард» Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».

И зашагали… Советские историки любили важно отмечать, что «Ленин в высшей степени положительно относился к деятельности Петра I». («Вождь мирового пролетариата» в данном случае всего лишь следовал за Энгельсом, еще одним почитателем разрушения и вселенской ломки, назвавшим Петра «действительно великим человеком». Маркс считал Петра гением, деятельность Петра – «исторически оправданным закономерным историческим процессом».) Так что среди учителей Ильича несправедливо будет числить лишь Маркса с Энгельсом – эту сомнительную честь разделяет и Петр, названный Герценом «революционером на троне». Он же, Герцен, говаривал, что Петр был «первой свободной личностью в России». Спорить с этим нельзя – беда только, что Петр был еще и единственной

свободной личностью в России, все прочие, от фельдмаршала, до крестьянина, – по сути, рабами…

А уж особенно интеллигенции, разумеющей лишь внешние признаки, нравилось, что Петр «поставил Россию в ряд с западными державами». И никто не задумывался, какой ценой… Главное, все брили бороды и носили европейское платье. Суть глубинных процессов интеллигенция понимать не в состоянии…

Лев Толстой поначалу относился к Петру прямо-таки восторженно, собирался писать роман о нем, но впоследствии наступило отрезвление, и Толстой оставляет такие строчки: «Был осатанелый зверь…» «Великий мерзавец, благочестивейший разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием…» Говорил о Петре I и его сподвижниках: «…убивали людей. Забыть про это, а не памятники ставить».

Алексей Толстой до того, как пришел на службу к большевикам, высказывался о Петре несколько иначе, чем в своем будущем романе (талантливом, несмотря ни на что): «Но все же случилось не то, что хотел гордый Петр: Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А, подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде – рабою. И сколько бы ни гремели грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены».

Тот же Герцен выразился как-то, что «Чингисхан с телеграфом хуже, чем Чингисхан без телеграфа». Именно таким «Чингисханом с телеграфом» и был Петр, и добавить мне больше нечего…

Кстати, любопытнейшие рассуждения о природе «консерваторов» и «либералов» мне встретились в воспоминаниях митрополита Вениамина (Федченкова), в той их части, где речь идет об участии его в продолжавшемся девять месяцев Московском Церковном Соборе, открывшемся вскоре после Февральской революции: