Россия, кровью умытая

– Не робей, ребята… Так или иначе, но мы должны довести свое дело до победного конца. В своем декрете товарищ Ленин со слезами негодования призывает нас: «Вперед, вперед и вперед с помощью вооруженной силы».

Отрядники – сборная городская молодежь – коротко поддакивали и бодро шагали за Ванякиным с берданками на плечах. За ними по выбитой корытом дороге впритруску бежал Танёк-Пронёк и широко, деловито шагал волостной председатель Курбатов.

На гумнах, выше плетней и ометов, были навалены сверкающие пушистые снега.

– Начинай подряд. Чей амбар?

– Прокофия Буряшкина амбар.

Ветер рвал из рук комиссара раскладочный лист:

– Буряшкин Прокофий, сорок пудов… Где хозяин?

– Дома, должно, – буркнул Курбатов, – где же ему и быть, как не дома?

– Васькин, слетай-ка за ним. Самого зови, и ключи пусть несет.

Отрядник Васькин побежал в село, но скоро вернулся, не найдя дома ни ключей, ни хозяина.

– Спрятался.

– Прятаться? Приступи, ребята.

– Пешню надо или лом, прикладом тут не возьмешь, – сказал Танёк-Пронёк, с видом понимающего человека осматривая пудовый заржавленный замок и обитую железными полосами дубовую дверь. Все утро Таньку-Проньку было как-то не по себе, и, желая скрыть это, он суетился, сыпал солдатские прибаутки, красной тряпкой протирал слезящиеся на ветру глаза или выхватывал из-за пазухи вышитый кисет и дрожащими пальцами свертывал цигарку.

Курбатов стоял в стороне, с невеселым равнодушием поглядывая на солдат.

– Что сентябрем глядишь? – крикнул ему Ванякин, поплевывая семечки.

Солдаты засмеялись.

Волостной председатель почесал под черной бородой и не вдруг отозвался:

– Значит, ломать?

– Ломать.

– Умно придумал…

– Что не гнется, то ломать будем… Ни кулаки, ни кулацкие прихвостники пусть на нашу милость не надеются.

– Так, так…

– А твоя какая забота?

– Мое дело десято, не о себе пекусь.

– Не пой Лазаря. Иди-ка распорядись насчет подвод, да поживее.

Тяжелый, как грозой налитый, Курбатов ушел и больше не вернулся, а прислал десятского:

– Нету подвод, лошади в разгоне.

Ванякин выругался и послал на розыски подвод отрядников. Гремя прикладами и топая обмерзшими сапогами, солдаты ломились в избы:

– Хозяин!

– Я хозяин.

– Здравствуй.

– Здравствуйте, как не шутите.

– Лошади дома?

– Чово?

– Лошади, говорю?

– Какие лошади?

– Запрягай, по приказу Ванякина.

– Чово?

– Ну, дурака не валяй.

– Это ты, товарищ, правильно говоришь: дураки мы, дураки и есть, а были бы умные, не кормили бы вас.

– Будя, дядя, болтать-то, айда, запрягай.

– Далёка ли?

– …за калёками.

– Черед не наш, товарищ, мы свой черед отвели, дрова на секцию возили.

– Лошади дома?

– Чьи лошади?

– Твои.

– Мои?

– Ну да.

– Нету у меня лошадей. Одну в Красную армию мобилизовали, другую украли, постом последняя сдохла.

– Одевайся, пойдем на двор, посмотрим.

– Черед не наш, товарищ, мы свой черед…

– Одевайся, пойдем.

– Куда пойдем?

– Там увидишь.

– Тьфу, истинный господь, ну и жизнь пришла… Иду, иду, не зевай, а лошадей все равно не дам, хошь удавите… Бабы, куда рукавицы-то запропастили? Тьфу, истинный господь, могила…

На дворе мужик запрягал и приговаривал:

– Из оглобель в оглобли… Загоняли… Разве у нас лошади стали? Этих лошадей только на дрова испилить… За неделю из села больше шестисот подвод выгнано… Корм свой, харчи свои, приедешь к вам в город – постоялые дворы разорены, квартиры нет, ночевали намедни на площади, обворовали нас, у кого шлею срезали, у кого тулуп с возу утащили… Полицейские из города гонят, чтоб мы, значит, не мусорили, из села гонят, из избы своей гонят… Ну, ни вздохнуть тебе, ни охнуть.

– Терпеть надо, – поучительно замечал солдат.

– Как такое терпеть живому человеку?

На гумнах гремели разбиваемые замки.

В сусеках темным жаром пламенело зерно. В углах колыхались огромные, как решета, круги паутины. Паутина и пыль крыли ребра бревенчатых стен. Зерном наливали мешок за мешком под завязку, в полутемном пролете дверей дымилась сладковатая хлебная пыль. Разогревшиеся солдаты бегали в одних гимнастерках, и розвальни, крякая, ловили тугие мешки в свои широкие объятия.

Село гудело.

А в исполкоме, ровно в смоляном котле, кипело собранье.

Курбатов надрывался:

– Доколе, граждане, будем пить сию горькую чашу?

Перед исполкомом церковная площадь была запружена народом: солдатки, вдовы, инвалиды – хомутовская голытьба. Комбед раз в месяц выдавал им понемногу гарочной и жертвенной – от богатеев – муки. Нынче был день выдачи, но еще с утра пронесся слух, что выдавать не будут. В толпе кружились и богатые мужики со своими разговорами:

– Мы последним куском рады поделиться, но, видишь ты, самим животы крутит.

– Уж так крутит, и не сказать.

– Не нынче завтра все по миру пойдем… Не знай, кто подавать будет.

– Бешеный комиссар последнее дограбит и все в город увезет.

– Крышка, всем крышка.

– А слыхали, в волость нову бумажку прислали, кур требуют?..

– Еще того чище… Мы сами мякиной давимся, а их, вишь, на курятину потянуло?.. Гоже.

– Чудак, ваша благородия, а того не понимаешь: Пасха жидовска скоро, ну вот и…

– Упремся, братцы!

– Тут такое дело: или сена клок, или вилы в бок…