Росстань

— К кому перво пойдем?

— Как мать сказала — к Темниковым.

Свернули по тропке к большой землянке, в темноте нашарили скобу. Переступив порог, сдернули шапки, перекрестились в передний угол. Подтолкнули друг друга локтями.

— Рождество твое, Христе Боже наш…

Получалось не очень стройно, но братья Темниковы и их жены слушали серьезно.

Ребятишки пели, а сами косили глазами в куть, где в глубоких чашках лежало угощение для христославщиков.

Певцы начали врать слова, братья стали прятать друг от друга глаза, подрагивать плечами, но дослушали до конца.

Из землянки ребятишки выскочили счастливые. Темниковы щедро наградили их конфетами, пряниками, жареными бобами.

В переулке около Шимелиных с лаем кинулась к ногам собака. Отбиваясь палками, юркнули в зимовье.

Мороз уже не пугал. Ободренные удачами, Степанка с Шуркой торопливо перебегали от одной землянки к другой.

К Смолиным не пустили. Жена партизанского командира живет под надзором. Откуда-то из темноты вышел одетый в тяжелую доху казак и грубо оттолкнул от дверей.

— Нечего делать. Бегите отсюда.

Ребятишки не обиделись. Вон еще сколько землянок надо обойти, успеть раньше других.

Возле зимовья, где жила семья начальника милиции, остановились.

— Зайдем али как?

Тропин на Шанежной появлялся редко. Только на праздники. Остальное время проводил в поселке. Поговаривали, что начальник милиции побаивался партизан, потому и увез семью сюда. Сам же в своем доме не живет, а поселился у богатого казака, как раз напротив занятой японцами школы.

— Зайдем, — махнул рукой более решительный Шурка.

У начальника милиции ребятишки еще никогда не были. Землянка оказалась вместительной, высокой, светлой. Над столом китайская подвесная лампа. Перед иконой горит желтым светом десяток свечей.

Ребятишки запели «Рождество», с любопытством разглядывая празднично одетых хозяев. Блестят на голове у Тропина гладко прилизанные волосы, блестят погоны, бегут искорки по шелковому платью у его бабы.

— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой. С Рождеством Христовым вас…

Домой Степанка вернулся поздно, с солнцем. Карманы раздулись от угощений. Под мышкой торчала огромная бычья нога. Савва, увидев ногу, захохотал.

— Холодец варить будешь? Кто ее тебе отвалил?

— Начальник милиции. Я ее выславил.

Савва помрачнел.

— Какой леший тебя гнал туда? Поздравил, значит, с Рождеством… Знать надо, куда идешь. Не маленький!

Жена, Серафима, остановила мужа.

— Не горячись. Откуда ему все знать.

В этот день в семье Стрельниковых произошло большое событие. После второго часа Серафима, ходившая с большим животом, заохала, схватилась за поясницу, легла в постель. Глаза ее стали большими и жалобными.

Хотя в землянке было тепло, Федоровна распорядилась принести сушняка и аргала, затопить печь.

— А теперь, робяты, оболакайтесь и уходите. Домой не возвращайтесь, пока не позовем.

Бабку к Стрельниковым звать не надо. Наоборот — Федоровну в другие дома зовут. Корова не может растелиться — зовут. Бабе пришло время рожать — без Федоровны не обходятся. Болезнь какая — опять идут к ней. Зовут с уважением, потому как Федоровна и дело свое знает, и без божеского слова шагу не сделает.

Степанка рад случаю удрать из дома. Особенно сегодня, когда все гуляют, все добрые.

Савва полдня продежурил у входа в зимовье. Не пускал никого.

Вечером Степанку позвали домой.

— У тебя, Степа, теперь есть племянница.

Друзья мало похожи друг на друга. Федор Стрельников — рыжий. Голова большая, круглая. Огненные космы выбиваются из-под черной барашковой папахи. Глаза синие, с хитрым прищуром.

Настырные — говорят о его глазах. И еще говорят, что Федька не боится ни Бога, ни черта, ни поселкового атамана. В прошлом году, на Пасху, подошел к парням, катающим бабки, писарь Иван Пешков.

— Это вы вчера горланили похабные частушки? И про попа пели, лицо духовного звания. А твой голос, Федька, я доподлинно слышал.

— Может, и слышал, а что? — повернулся к писарю парень. — Голос тебе мой поглянулся? В церкви на клиросе петь зовешь?

— Обожди, вот покажем мы тебе клирос, тогда запоешь. Небо с овчинку увидишь. И про водку забудешь.

Федька ощерился, бросил бабки, взял писаря за пуговицу, сказал ласково:

— Мне что забывать. Вот ты, когда к Аграфене снова вечерком пойдешь, не забудь. Хорошая у тебя водка была тот раз.

Писарь дернул головой, будто его ударили по ядреным зубам.

— Не мели, чего не след.

— Может, напомнить?

Парни сгрудились вокруг, чувствуя возможность посмеяться.

— Давай, Федча, громи писаря.

— Это, значит, идет один казак, к плетням прижимается, чтоб его никто не видел. Потом подходит к одной избе, в ставень тихонечко так: тук-тук. «Это я, говорит, Груня, Иван Пешков». И фамилию назвал, чтоб, значит, с царем, Иваном Грозным, не спутали. Как-никак тезки они, Иваны Васильевичи.

Конопатое лицо Федьки светится улыбкой. Пешков рад бы уйти, но парень не отпускает его.