Роза и Крест

«Божественно красивый», — думала она, в полудреме чувствуя, как наливается тяжестью гладкий металлический шарик в районе солнечного сплетения, готовый вот-вот ухнуть в низ живота, набрав нужный вес.

«Нельзя, Фрида! Нельзя! — одернула она себя мысленно, открыв глаза. — Ты дала клятву, помнишь? Истинная любовь одна — та, что звенит на самой чистой, эталонной ноте, как колокольчик в высокогорной тиши, и случается сразу и навсегда. Так будь верна ей! Ведь любовь — единственная истина и единственный закон! Единственная константа и связь с миром высшего. Не предавай ее! «Любовь есть закон, любовь, подчиненная воле» — помнишь?».

Она еще какое-то время полежала, смакуя послевкусие волнующего сна, прежде чем волевым решением забыть про него раз и навсегда. Касания шелковистого постельного белья ее обнаженного тела были в этой ситуации совсем некстати, и Фрида заставила себя проснуться окончательно, сесть на кровати, потянуться.

Солнечный свет сочился в комнату сквозь приоткрытые кремовые шторы. На секунду ей показалось, что вот сейчас она одернет полотняную завесу — и за окном блеснет оконными стеклами вовсе не Москва, а Париж. Как тогда, много лет назад, под покатой крышей мансарды.

Медовый месяц они провели в Париже. Это Макс устроил сюрприз, воплотил ее мечту, которая жила во Фриде в виде образов и ощущений, а не просто набором банальностей: Париж — медовый месяц — мансарда. Фрида говорила ему, что хочет просыпаться в месте, пространство которого будто существует в другой реальности: в нем теряются утро и вечер, за окном виднеется небо, подернутое тонкой шалью сизых облаков, рассеивающих солнечный свет до однородного ровного свечения. Проснувшись, она видела бы холст, установленный на мольберте у окна, и предвкушала момент, когда это белое полотно ее стараниями обретет красочную завершенность. Она сидела бы на кровати, испытывая особое чувство покоя и умиротворения, зная, что в этой удивительной реальности все живет по ее законам: в нее не может ворваться суета, да и сама жизнь, неизменно подталкивающая к движению, переменам, приводящая к ней новых, непрошенных, людей и уводящая других — любимых. Но самое главное — она хотела, чтобы в этом сюрреальном мире рядом с ней был он. Был всегда.

Макс решил, что для воплощения ее фантазий лучше всего подойдет мансарда на одной из узеньких улочек Монмартра, и не прогадал. Треугольная крыша действительно меняла восприятие реальности, под ее наклонными сводами Фрида чувствовала себя, как в сказочном домике. На крошечном балконе в разноцветных горшках распускались цветы, улица шумела новыми звуками и возгласами на непонятных языках. Она просыпалась, чувствуя рядом его тепло, открывала глаза и видела, как в косых лучах кружатся крошечные частицы, носимые воздушными потоками. Она испытывала невероятное, щемящее счастье и молила невидимую силу, чтобы так было всегда.

Фрида любила Макса. Любила до дрожи, до беспричинно проступающих слез, до спазмов в горле, перехватывающих дыхание. Рядом с ним она была тихой и покорной. Касалась его нежно, ловила его дыхание, ощупывала взглядом каждый миллиметр его совершенного тела, боясь хоть чем-то помешать ему быть, существовать в естественной для него безупречности.

Она не знала другой любви — только он, как гармоничное, цельное продолжение ее самой. Любовь Фриды заключалась в необходимости слиться с ним воедино. Слиться не физически, хотя в этом она тоже испытывала весьма определенную потребность, но на всех уровнях, во всех смыслах. Фрида не чувствовала себя самодостаточной. Ей казалось, что она лишь половина чего-то целого. Она нуждалась в объединении с недостающей частью себя, благодаря которому глубокие темные трещины у нее внутри заполнятся, неровности и шероховатости сгладятся, и тогда изломанная поверхность обретет совершенную структуру, засияет, как зеркальная гладь. Фрида думала, что только после этого она сможет повернуться к миру лицом.

Пока же большой мир жил и дышал отдельно от нее вместе с населяющими его людьми, логикой и законами. Она никак не могла сродниться с ним, чувствуя себя другой. Ей казалось, что, лишенная целостности, она не вписывается в стройную мозаику мироустройства, выделяется в этом рисунке бракованной деталью и всем вокруг виден ее изъян.

Максим был для нее той самой, недостающей частью ее самой. Он был нужен ей — уверенный в себе, легкий, неотразимый, прекрасный. Она любила его, как могла, и хотела быть любима им, думая, что любовь — это моментальный клей, навечно прилаживающий одну половинку к другой.