Роза и Крест

Но вот странность: его речь отзывалась в ней волнующим многократным эхо. Несмотря на то, что в тот день она дала себе установку игнорировать его нравоучения о любви и целостности, закрыться от них барьером цинизма и безразличия, прокручивая в уме лишь одно слово «бред, бред, бред…», его слова не отлетали от нее — они терялись среди расщелин и хребтов ее внутреннего мира и, отраженные, достигали сознания уже не извне, а из ее собственных глубин. Мысль о том, что Давид может быть прав, то и дело застила свет, пробегая по небу грозовым облаком. Фрида гнала ее от себя, но до сих пор улавливала в гулкой тишине слабые, едва различимые отголоски эха его слов.

Как бы то ни было, вся эта интригующая история переставала ей нравиться. От Давида следовало держаться подальше, слишком уж он странный и страшный. Думая про тот его взгляд, напоминающий о существовании вечной мерзлоты, навсегда упокоившей в себе все, что когда было живым, Фрида ежилась. Это нечеловеческий взгляд. Может ли существо, наделенное душой, смотреть так? Нет. Так можно смотреть лишь в том случае, когда душа мертва и реанимировать ее уже невозможно. Даже бесстрастные святые с икон глядели иначе. Их нарисованные глаза взирали прямо и по первому впечатлению строго, но Фрида точно помнила, что, будучи еще маленькой девочкой, она уже могла распознать в них чувство.

Когда мать была жива, она приводила Фриду в церковь. Одной рукой держала ее ладошку, а другой крестилась, беззвучно шевеля губами, подолгу глядя на образа. Фрида тоже разглядывала лики святых в золоченых окладах. Казалось, где бы она ни стояла, все они неотрывно следят за ней, смотрят прямо в глаза, и она отвечала им детским честным взглядом. Лишь спустя много лет, после долгого перерыва снова придя в церковь, Фрида поняла, что за чувство она так явственно угадывала в них еще тогда, — сострадание. Разгадав секрет иконописцев, взрослая Фрида лишь горько усмехнулась и больше в церковь не приходила. Тем не менее даже нарисованные глаза с икон смотрели с состраданием, а вот глаза живого Давида — нет, в них не было ничего, пустота.

Нужно работать, решила она. Споро и без устали. Чтобы выйти из замкнувшегося круга и вернуться к прежней жизни, понятной и необремененной чужим неприятным присутствием. Последние мазки на полотне с Дьяволом, прогиб спины, распускающий по напряженному телу волны тепла, чашка крепкого кофе, задумчивое созерцание неба за окном — и вот она уже готова продолжать.

Усевшись на диване, она разложила перед собой арканы, которые еще предстояло нарисовать. Ее внимание привлекла карта под номером пятнадцать — Ату XIV. На ней изображалась двуликая фигура в зеленом платье, льющая в котел одной рукой струю пламени, другой — струю воды. Правое из ее лиц было синим, левое — белым, руки — наоборот. Из кипящего котла полученное варево пили белый лев и красный орел. Фрида прочитала подпись к карте «Art» — то есть «Искусство».

«Любопытно, — подумала она. — Искусство, по мнению Кроули, двулико? Пожалуй…»

Если бы ее собственная реальность не была двойственна, смогла бы она творить? Фрида не знала ответа на этот вопрос. «Возможно, эта девочка — гений. — Вполне вероятно», — вспомнился ей диалог метров в учебной аудитории много лет назад. В том перенасыщенном эмоциями дне Фрида толком не поняла, что произвело на нее большее впечатление: предположение именитых педагогов или внезапная близость Макса, стоявшего в это время у нее за спиной. Два сильных чувства наложились одно на другое, навсегда сплелись в ней воедино. Теперь уже Фрида была не способна разделить их.

Гений ли она? Если исходить из теории, что гений — тот, кто видит незаметное другим и являет это миру в своем искусстве, то да — «вполне вероятно». Фрида видела то, что не дано разглядеть окружающим, — свой мир, навсегда отделивший ее от мира общего. Он, будто мираж, расстилался вокруг нее, и сквозь дрожащее над ним марево она смотрела на реальность.

Ее собственный мир существовал в другом измерении, жил по иным законам. Здесь же, в реальности, все было линейно и просто: трехмерное пространство — что с него взять? Здесь господствовали разум и логика, следствия объяснялись причинами, боль унималась медикаментами. На все случающиеся беды окружающие выдавали одни и те же универсальные слова, такие же простые и линейные: «будь сильной», «крепись», «смирись», «потерпи», а иногда и вовсе «забей».