Розанов

Последнее суждение перекликается с процитированным в одной из предыдущих глав письмом Розанова Герману Лопатину и показывает, что причина розановского расхождения с передовым общественным мнением в России заключалась не просто в радикализме его суждений или же мнимой либо реальной ксенофобии, но прежде всего в том, что в отличие от большинства своих опьяненных прогрессом современников он так же пьяно смотрел не в будущее, а в прошлое, был зачарован его мифами, верил в силу и мощь оживающих призраков древних времен и в их обычаях находил объяснение происходившему вокруг здесь и сейчас. В этом смысле В. В. жил как бы наоборот по отношению к современному ему обществу, двигался по встречке, нарушая все мыслимые и немыслимые правила, вызывая возмущение публики и стражей как либерального, так и консервативного порядка, и в ту пору, когда определенная часть русского еврейства стремилась к ассимиляции, по крайней мере культурной (характернейшие примеры из розановских знакомых – Гершензон, Руманов, Аким Волынский, а также неведомые ему Осип Мандельштам[72] и Борис Пастернак), для Василия Васильевича именно архаичные черты оставались главными, определяющими и неизменными в человеке. А в евреях – особенно. Его и притягивала и страшила их сохранившаяся древность, она была для него источником их власти, влияния, обаяния и опасности, и кровь была воплощением этой силы. «Сила еврейства в чрезвычайно старой крови… Не дряхлой: но она хорошо выстоялась и постоянно полировалась (борьба, усилия, изворотливость)», – с уважением писал он в «Опавших листьях», и когда несколько времени спустя станет яростно отстаивать версию ритуального убийства Андрея Ющинского, то случится это именно потому, что будет внутренне, психологически к такому развитию событий давно готов.

В. В. был националистом – причем, если угодно, пещерным – в самом точном, глубоком, архаичном, оценочном и безоценочном смыслах этого слова. Страшно политически некорректный, ярый противник космополитизма («Космополитизм наш и родил революцию», – писал он в одной из своих статей), он не признавал никаких общечеловеческих ценностей, что так огорчало многих из его прогрессивных, культурных корреспондентов; даром, что ли, один из них сокрушался: «Тяжело мне видеть в Вас, что Вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством».

«Зачем напрасно Вы всегда, говоря со мной, видите еврея? – жаловался другой. – Это накладывает на меня нелегкую ответственность, будто я представляю еврейство».

Однако Розанов смотрел на вещи именно так. Любой человек был интересен ему своими национальными и половыми признаками, которые он зачастую смешивал, и не случайно его интерес к еврейству – это прежде всего интерес к интимной жизни древнего народа.

«В поле – сила, пол есть сила. И евреи соединены с этою силою, а христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан, – писал он в «Опавших листьях». – Тут борьба в зерне, а не на поверхности, – и в такой глубине, что голова кружится. Дальнейший отказ христианства от пола будет иметь последствием увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так вовремя я начал проповедовать пол. Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим (дети, развод, т. е. упорядочение семьи и утолщение ее пласта, увеличение множества семей)».

Розанов очень подробно обсуждал эти вещи в переписке с Флоренским, настроенным, по отношению к евреям, в отличие от него, более однозначно, и никогда В. В. не повторил бы вслед за отцом Павлом: «…еврейства я боюсь. Не столько даже боюсь, сколько отталкиваюсь tota anima que corpore (всей душой, всем телом) от него. Все мне в нем чуждо, ничего “своего”».

Причем Розанов не просто не повторил бы эти слова, а написал бы с точностью до наоборот: боюсь, да[73], но всем телом, всей душой к нему влекусь, ничего чужого, все мне там родное, все «свое». И это – главное в сюжете «Розанов и евреи». И когда он хвалил, и когда порицал, и когда защищал, и когда нападал, делая это по-розановски яростно, вдохновенно и безоглядно, то лишь потому, что это все было для него свое или по крайней мере нечто очень близкое, понятное.