Розанов

Больше того, сквозь призму еврейства В. В. был готов рассматривать и русскую литературу. Вот одно из самых парадоксальных даже для него суждений, высказанное в рецензии на книгу Акима Волынского о творчестве Достоевского. Статья эта была опубликована в сентябре 1909 года в московском журнале «Критическое обозрение» и содержала довольно жесткую критику в адрес Волынского, который, по образному слову В. В., «стоит мещанином около великого пьянства аристократа-Достоевского, жида-Достоевского». И дальше: «Начиная с Гоголя и вот входя в Достоевского, в русскую стихию хлынула грязная и могучая “жидовская” волна с Мертвого ли моря, с чистых ли вод Геннисаретского озера, не знаем: но явно не арийская и антиарийская, какая-то восточная, азиатская, с этим перламутровым отблеском, которым покрываются вонючие лужицы и черное богатство нефти. Ни Гоголь, ни Достоевский не суть арийцы по духу: как эта странность произошла – необъяснимо; но как факт – она когда-нибудь будет признана. Ни Гоголь, ни Достоевский, несмотря на великий культ к Пушкину, – не имеют ничего в себе пушкинского и, в сущности, совершенно “выели” (как выедает кислота) пушкинскую стихию в русском сознании, пушкинскую ясность, пушкинский покой, пушкинское счастье. “Съели наше счастье” великие русские мистики, начиная от Гоголя. И повели к тем тревогам духа, к каким вели Палестину ее “пророки” и Рим повел ап. Павел».

Примечательно, что эта статья была написана по заказу и настойчивой просьбе не кого иного, как заведующего литературным отделом «Критического обозрения» Михаила Осиповича Гершензона, с которым В. В. состоял в руководстве Обезьяньей палаты и кого считал, к стыду русских, лучшим историком русской литературы. Именно Гершензон был первым, кто прочитал и отозвался на розановский текст. «Я дважды с изумлением прочитал Вашу статью, – писал он. – Вы гениально написали портрет Вол., так и просятся сравнения: Веласкес, Гойя, – бесконечно хорошо; Вы большой художник. И в то же время я чувствую здесь – простите – что-то инфернальное. Подумайте: ведь это живой человек, он прочитает это, – каково ему будет?»

Каково было Волынскому, догадаться несложно – он Розанова не простил и впоследствии ответил ему очень жесткой рецензией на «Уединенное» и «Опавшие листья» – но ведь если так посудить, то и ни одному из названных автором русских классиков – ни Гоголю, ни Достоевскому – в страшном сне не приснилась бы розановская аттестация. А вот самому В. В. она подошла бы, да еще как!

Это именно он, Василий Розанов, заключал в себе черное богатство нефти, настоящую цену которой человечество узнает несколько десятков лет спустя, это он вел своих ближних и дальних к тревогам духа, это он был отрицанием арийского начала, воплощая в себе восточный, азиатский дух, и можно без конца спорить о том, был ли Розанов более фило- либо антисемитом, но и в том, и в другом случае он оставался совершенно точно по собственному же слову объевреившимся,

вне еврейства, без еврейства, вдали от него свою жизнь не представлявшим, и с годами это качество лишь усугублялось. Но при этом вопреки своему же опять-таки предостережению и русскости ни капли крови не терял, и, сравнивая два родных ему народа («В общем, русский с евреем братья навек, а все остальные нации сплошное недоразумение или внушают “гадливость”»), Розанов с горечью замечал, что русская судьба страшнее, трагичнее еврейской. Вот что его мучило. Это особенно хорошо чувствуется в его переписке с упомянутым выше Гершензоном, где русско-еврейский диалог достигает редкой для этой темы интеллектуальной честности и глубины.

В ответ на даже не обвинение, а скорее сожаление Гершензона, человека в высшей степени культурного, образованного, гуманного и интеллигентного, по поводу его, Розанова, «отношения к евреям, страха перед пейсами» В. В. написал строки, которые часто цитируют как программные: «Анти-семитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских, – как сирот и детей жалеют, – безвольных, бесхарактерных, мило хвастливых, впечатлительных, великодушных, ленивых и “горчайших пьяниц”. Что касается евреев, то, не думая ничего о немцах, французах или англичанах, питая почти гадливость к “полячишкам”, я как-то и почему-то “жида в пейсах” и физиологически (почти половым образом) и

художественно люблю и, втайне, в обществе всегда подглядываю за ними и любуюсь. Это вытекает из большой моей fall’ичности, то есть интереса к полу и отчасти восторга к полу – в отношении сильного самочного

племени. Мне все евреи и еврейки инстинктивно милы… Евреев еще оттого я люблю, что им религиозно врождено чувство глубокой ничтожности вещей и дел человеческих и личностей человеческих (“прах перед Лицом Господа”), что сообщает им глубину и серьезность мысли, души, жизни. В сравнении с ними “подбиты ветерком” все нации, – кроме, может быть, русской (тоже «прах перед Лицом Господа»)»[74].