Розанов

Еще одно письмо Надежды Васильевны с описанием смерти Розанова опубликовал впоследствии Эрик Голлербах. Оно отчасти перекликается с ее письмом Перцову, но есть там и новые важные обстоятельства, и в нем больше – если так можно выразиться – торжества Православия: «…Получили Вашу телеграмму и так глубоко и больно почувствовали Вашу близость. Да, как часто, часто вспоминал папа своего “милого Эриха”, как часто хотел видеть Вас, молча около Вас посидеть… И как все это кажется недавно… Два месяца он болел параличом. У него не действовала левая часть тела. Надо было одно усиленное питание, но его не было, достать было невозможно… Он все слабел, слабел. Последние дни я, 18-летняя, легко переносила его на руках, как малого ребенка. Он был тих, кроток. Страшная перемена произошла в нем, великий перелом и возрождение. Смерть его была чудная, радостная. Вся смерть его и его предсмертные дни была одна Осанна Христу. Я была с ним все время в дни его болезни и в его последние дни. Он говорил: “Как радостно, как хорошо. Отчего вокруг меня такая радость, скажите? Со мною происходят действительно чудеса, а что за чудеса – расскажу потом, когда-нибудь”. “Обнимитесь вы все… Целуемся во имя воскресшего Христа. Христос воскресе!” Он 4 раза по собственному желанию причастился, 1 раз соборовался, три раза над ним читали отходную. Во время нее он скончался. Он умер 23-го января ст. стиля, в среду, в 1 час дня. Без всяких мучений. Дыхание становилось все слабее, ему начала мешать слюна. Друзья, окружившие его, положили ему на голову пелену, снятую с мощей (изголовья) преп. Сергия, – слюна сразу перестала течь, он тихо, тихо уснул. Три раза улыбнулся, затем какая-то тень пробежала по лицу, будто ему было что-то горько, неприятно, почти физически, и он †. Его похоронили в монастыре Черниговской Божьей матери, рядом с любимым К. Н. Леонтьевым. И когда над могилой его служили панихиду, пели о “упокоении души новопреставленного Василия”, вместе с ним молились и о “упокоении души монаха Климента”. Много страшно чудесного открылось в последние дни его, в смерти и в его погребении. Об этом после. Я пришлю Вам, когда спишу, все, что он диктовал мне во время болезни…» «Да, воистину: “Посрамлю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну”. Такой свет, такая радость была вокруг него. Такая светлая кончина, такая Осанна Христу».

Описание смерти Розанова осталось также в письме Варвары Михайловны Бутягиной ее дочери Александре – той самой, кто так много значил в его жизни и в чьей жизни так много значил он.

«Милая, дорогая Шура!

О смерти не пишу, дети напишут. Он тебя каждый день ждал, за день до смерти перестал говорить о тебе. Умер как христианин.

Смерть была тихая, четыре раза приобщился, маслом соборовали, три отходных было[130], от Сергия Преподобного воздух положили на главу его, и он как бы заснул, улыбка светлая была три раза… За несколько часов до смерти я услышала слабое: “Тоскливо”, сказано с такой безумной, за душу щемящей тоской, как могут сказать только умирающие, – “я умираю?” Я говорю – “да, я тебя провожаю спокойно, только меня поскорее возьми к себе”. Я опустилась на колени. “Прости меня за то, что я тебя не понимала, что я необразованный человек”. Попросила перекрестить меня и простить за всё. Перекрестил, и его последнее слово было: “ты моя самая дорогая была и есть и мне жаль тебя оставлять”. Потом не могла разобрать слова… Я все не верю, что его нет. Все смотрю в окно и жду его. Целые дни в ушах: “мамочка, мамочка, дай папиросу”. День и ночь просил: “папиросу, дорогая мамочка”. Это самое ужасное – эти звуки слышать…»

«Василий Васильевич выбрал в христианстве самое бесспорное: он умер

по-христиански», – безошибочно заключил в мемуарах С. Н. Дурылин[131].

Жизнь после смерти

В истории смерти Розанова, в воспоминаниях, свидетельствах и в реакции на нее самых близких ему людей было нечто похожее на смерть Льва Толстого, пусть и не в таких, конечно, масштабах, без сотен журналистов, съехавшихся в Астапово, и ежедневных газетных репортажей, над которыми В. В. некогда иронизировал в «Уединенном»[132], да и время было уже совсем другое. И тем не менее подобно тому, как вся Россия ждала и обсуждала в ноябре 1910 года, отречется ли от своего учения яснополянский мудрец или отойдет к Богу непримирившимся, так и про Розанова нашлись и в 1919-м, и в последующие годы люди, кому было важно знать: покаялся ли он перед смертью в своих заблуждениях? Примирился с Церковью или умер ее врагом? С чьим именем на устах? Отказался ли от своих еретических писаний или взял их с собой? И если в случае с Толстым старец Варсонофий, специально приехавший в Астапово из Оптиной пустыни, так и не дождался, когда его пригласят к умирающему Льву[133], то с Розановым все вышло с точностью наоборот – в священниках возле его одра недостатка не было, и покаяние им принесено было, и причастие принято.