Розанов

Тем не менее антихристианская мифология возникла сразу же после того, как известие о смерти В. В. дошло до двух столиц, старой и новой, поменявшихся незадолго до того местами.

«В Москве повсюду ходит легенда, что папа прогнал покойного брата Васю, который хотел стать красноармейцем, и кажется, что даже выгнал его из дома, – писала Надежда Васильевна Розанова в уже цитировавшемся письме Голлербаху. – Перед смертью же действительно причастился, но после сказал: “Дайте мне изображение Иеговы”. Его не оказалось. “Тогда дайте мне статую Озириса”. Ему подали, и он поклонился Озирису… Это – евреи – Гершензон, Эфрос и др. Буквально всюду эта легенда. Из самых разнородных кружков. И так быстро все облетело. Испугались, что папа во Христе умер, и перед смертью понял Его. И поклонился Ему. А как там у Вас приняли папину кончину?»[134]

Голлербах, публикуя свой ответ на это письмо четыре года спустя в небольшом мемуарном тексте, рассуждал диалектически. «Несмотря на тяжкие страдания, перед самой смертью душа Розанова озарилась необычайным горением. Огромный сдвиг произошел в нем, огромный подъем. Для меня не было ничего неожиданного в том, что Розанов умер христианином, умер вполне “православно”. Он всегда утверждал, что религия есть самое важное, самое нужное, что жить без нее невозможно и никакую философию вне религии построить нельзя. Вопрос только о формах; и вполне естественно, что для умирающего Розанова православие, вера его предков, вера его семьи и друзей стала единственно возможной формой религиозного действия», – писал он, а следом ссылался на мнение двух человек, одним из которых был, вероятно, М. О. Гершензон, а относительно второго остается только гадать.

«Критик Г. сказал мне однажды о Розанове: “Жил он как курица и умер как курица” (т. е. малодушно, поджав хвост, примазавшись к Церкви).

Другой собеседник, проф. С., заметил возмущенно: “Непостижимо, как мог Розанов окунуться под конец жизни в самое банальное православие, в наибольшую церковность. Невероятная пошлость!”

На это Розанов мог бы ответить, что если в его жизни и была пошлость, она заключалась только в том, что он был писателем. Во всем же остальном эта жизнь была необычайна, и необычен в своей обыкновенности был ее конец».

Все это так, однако если учесть, что Голлербах в течение нескольких месяцев, предшествующих смерти Розанова, получал от В. В. пространные письма, исполненные неистовой брани против Христа и Нового Завета и полные любви к Древнему Египту и Иерусалиму, то поверить в столь радикальную перемену ума и русской души своего корреспондента честный немец был не готов. Оттого его оценка кончины философа делалась дальше нечеткой, отчасти шаткой, обтекаемой и по-розановски расплывчатой, как бы пытающейся всем угодить и примирить две исключающие друг друга точки зрения.

«Клевету и сплетню не будем, однако, смешивать с легендою. Смерть большого писателя всегда порождает легенды, и, в сущности, нет такой легенды, которая не имела бы внутреннего основания, хотя бы слабого подобия правды. В “легенде” Гершензона, Эфроса и пр. есть доля внутренней правды, хотя и лишенной внешнего основания. В ней есть вероятие и доля правдоподобия. З. Н. Гиппиус вскоре после смерти Розанова передала мне от слова до слова рассказы про Иегову и Озириса, присоединила к нему еще Аписа, Изиду и Астарту. Такое обилие богов повергло меня в смущение, и я пытался протестовать, ссылаясь на свидетельства Над. Вас. Розановой. Но с женщиной спорить, разумеется, бесполезно, особенно со столь энергичной, как пленительная З. Н. Гиппиус, о которой покойный Розанов говорил с восторгом и страхом: “Не женщина, а сущий черт”[135]

. Почитатели розановского иудаизма утверждают, что православное настроение Розанова было всецело подготовлено свящ. Флоренским. П. А. Флоренский действительно имел большое влияние на Розанова и старался укрепить его в православии, но я не допускаю и мысли, чтобы Флоренский мог бы “инсценировать христианскую кончину”. Повторяю, бессмысленных легенд не существует. Поэтому не станем отвергать “гипотезу Гершензона – Эфроса”, если даже она и лишена фактического основания. Но противоречие с самим собою (выразившееся в “христианской кончине”) несравненно более похоже на Розанова, чем идейная последовательность. Он жил “наперекор стихиям” и, подобно Уитмену, был “вместителен настолько, что совмещать умел противоречия”».

С. Н. Дурылин был гораздо лаконичнее и определеннее, записав в дневнике свой разговор с Григорием Алексеевичем Рачинским, председателем московского религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева (и что в контексте розановской биографии крайне примечательно – двоюродным братом былого розановского сначала опекуна, а затем непримиримого критика, убежденного христианина Сергея Александровича Рачинского) в марте 1919 года: «Первая же фраза Рачинского при встрече была: “А правда ли, что Розанов перед смертью поклонился Озирису?” – Ложь. Выдумали евреи»[136].

На самом деле не евреи. Или по меньшей мере – не только они.