Рожденная в гетто

Когда я болела, появлялись необыкновенные антибиотики, присланные братом Ариелы Соломоном из Англии. Если я высказывала некоторую боязнь по поводу антибиотиков, Ариела отметала все мои сомнения, возмущенно говоря, отчеканивая при этом слова: «Моня – плохого – не даст». Ариела обожала своих братьев и очень гордилась ими. Я несколько раз останавливалась в лондонской квартире Мони, в комнате, где жила до этого Ариелина мама, в хэмпстедском домике, окруженном деревьями. Тогда только начиналась лондонская врачебная практика Мони. Иногда мне казалось нужным поговорить с ним о состоянии здоровья Ариелы, о безрассудствах, которые она то и дело вытворяла, несмотря на врожденную сердечную болезнь. Сама Ариела не то что скрывала эти подробности от братьев, я думаю, ей хотелось о них рассказать, но ей не хотелось слишком беспокоить их, и так беспокоящихся о ней денно и нощно. Кроме того, рассказывать им некоторые частные подробности она стеснялась. Но она рада была, что я «ябедничала» Моне, это облегчало ей необходимость разрешить трудные вопросы, связанные со здоровьем. «Ты уж извини», – говорила я, боясь, что она обидится на мои доносы. «Все в порядке», – отвечала она коротко. А когда Бен, женатый и преуспевающий молодой бизнесмен, вдруг безумно влюбился в красавицу Лену и приехал с ней на машине из Лондона в Париж, Ариела была с ними и в первую очередь привела их ко мне: «Куда вести… ясно, к Аське», чтобы вместе порадоваться и поужасаться.

Конечно, она заботилась не только обо мне и помогала далеко не только мне. Она все время кем-то занималась, кому-то тащила пироги, подарки, вещи. Одним из главных предметов ее забот был, конечно, Андрей Шимкевич, друг Романа по ГУЛАГу, пасынок скульптора Липшица. Одинокий, со странностями, выучивший русский язык в лагере и знающий его только через лагерный жаргон, он был самым близким, самым «своим» человеком в ее доме и отвечал глубокой привязанностью на ее доброту.

Я очень хорошо помню, как я познакомилась с Ариелой. Думаю, что это было лето 1975 года. Она жила тогда на rue Pascal, на первом этаже, в угловой квартире, выходившей на две разных улицы. Был жаркий летний день, очень солнечный, и окна были широко раскрыты.

Я жила тогда еще в Риме, и в Париже бывала наездами. В Париже я останавливалась у Льва Адольфовича Гринберга, близкого друга моего двоюродного деда, Павла Павловича Муратова. Лев Адольфович стал мне как бы вторым отцом, и когда я переехала в Париж, принял меня у себя как родную дочь.

«Сегодня я хочу познакомить тебя с одной очень доброкачественной девицей, Ариелой Кавало», – сказал он мне во время одного из моих визитов в Париж, со своим обычным мягким чувством юмора. Затем мы отправились на rue Pascal.

Надо сказать, что Лев Адольфович, человек необычайной мудрости, дальновидности и знания жизни, и при этом на редкость ко мне расположенный, не только заботился обо мне сейчас, но и на будущее. Он хотел, чтобы и при нем, но особенно когда его не станет, я была бы окружена верными и преданными друзьями, на которых можно положиться. Так в моей жизни появился один из самых любимых мною людей, Валентин Наумович Гласберг, влюбленный в Италию и книги Муратова, с которым мы путешествовали по Италии, Греции, Турции. Так сыграли большую роль в моей жизни Костя Кацнельсон и Надя де Бевилль. Об этом он думал где-то подспудно и знакомя меня с Ариелой. «Это очень доброкачественная девушка», – еще раз повторил он, когда мы возвращались домой. Слово «доброкачественный» было самой высшей для него похвалой. Оно означало человека, на которого можно положиться во многих трудных случаях жизни. Мне пришлось не раз убедиться в его мудрости и правоте.

Помню, что Ариела сидела на подоконнике, свесив на улицу ноги, обутые в прехорошенькие светлые туфельки. Теперь-то, давно зная ее насквозь, я понимаю, что ее главная цель тогда была показать заезжей римлянке самое красивое и самое дорогое, что у нее было в тот момент: чудесные, очень модные туфельки из изумительной замши, и таким образом убить наповал неизвестную пришелицу, захватившую к тому же все время и внимание любимого и ею Льва Адольфовича. Да и ножки тоже были очень хороши. Конечно, я заметила и запомнила и ноги, и туфли, и победный вид, но как-то не придала этому значения. Гораздо больше меня поразил острый, умный, очень внимательный, моментально оценивающий и немного насмешливый взгляд из-под пышной челки рыжих волос. Очень взрослый, всезнающий, грустный и в то же время очень детский. Как будто за молодой парижской красавицей спряталась смертельно испуганная девочка-зайчонок и исподтишка наблюдала за мной из-за светского фасада, как бы спрашивая, не сделаю ли я ей больно.