Ртуть и золото

Карета показалась вдали, на самом краю горбатого снежного поля. Непростая карета – господский длинный дормез под охраной двух всадников. Лупа с детьми остались на обочине, а Яков выбежал на белую, в свежем снегу, дорогу и принялся махать – и руками, и варежками, и шапкой. Карета встала, не доезжая, и конный гайдук в одиночку прогарцевал к доктору, спросил на ломаном русском:

– Кто будешь? Тат?

– Сам ты тать, – огрызнулся Яков. – Путник я, лекарь. Лихие люди ограбили нас рано утром, и коня свели, и санки. Вон жена моя, – кивнул он назад, – и две дочки. Замерзли, идти не можем.

Гайдук развернул коня – он был черно-желтый, этот лакей, курляндец или лифляндец, – подскакал к дормезу и заговорил по-немецки, в приоткрытое окошко. Потом махнул Якову – мол, подойди. Яков подбежал – из крошечного, как бойница, окошка дормеза смотрело на него любопытное розовое личико с наивными, как будто бы фаянсовыми глазами:

– Доктор Ван Геделе?

– Ваша милость… – доктор узнал баронессу фон Корф. Эти небесные фаянсовые глаза – одинаковые были у них, и у жены, и у мужа.

– Как же вы так… – даже растерялась баронесса и тут же проговорила решительно: – Забирайтесь немедленно в карету, здесь печка. Ганс, Михель, – гайдукам, – давайте сюда сейчас же и детей, и фрау Ван Геделе.

Яков скользнул в приоткрывшуюся дверцу – в дормезе было не на шутку натоплено, да еще в придачу, что называется, надышали. Доктор присел на краешек сиденья и ждал, когда управятся гайдуки – доставят в карету его фрау Ван Геделе. По бокам от баронессы сидели две няньки, и одна держала бесценный сверток – с наследником Корфов, несомненным Карлом Густавом.

– Я и не знала, что вы женились, – кокетливо произнесла баронесса, накручивая на пальчик извлеченный из чепца белокурый локон, – в Москве и вовсе говорят, что вы умерли. Утонули…

Ганс и Михель приоткрыли пошире дверь – пар повалил так, что, кажется, даже сделался снегом, – и одну за другой загрузили в дормез колыбельки, а потом и фрау Ван Геделе, почтительно подсадив под попу.

– Какие милые крошки, – любопытная баронесса тут же сунула в люльки нос, – девицы? Я угадала? Как же их зовут?

– Анхен и Кетхен, – опустив очи долу, скромно ответила Лупа. – Близнецы, ваша милость.

Она сидела в баронских подушках, сжав колени и смиренно сложивши ручки – сама невинность. Карета дернулась, кучер свистнул – и полозья заскрипели по снегу. Баронесса уставилась круглыми глазами на красивого доктора – право, жаль, что он оказался женат… Но прекрасно и то, что хотя бы не умер.

– По Москве гуляют чудовищные слухи, – с притворным ужасом поведала баронесса. – Говорят, что вы утонули, что патрон ваш отравил вас ядом и бросил в реку, как Чезаре Борджиа – тот ведь тоже бросал когда-то своих наложников в Тибр… А он и не отказывается – только смеется.

– А что делать ему еще – в ответ на глупые сплетни? – Яков поднял на баронессу бриллиантовые глаза и улыбнулся – той своей улыбкой, про которую знал, что она неотразима. – Подобные истории раз в жизни рассказывают обо всех – особенно в Москве. Видите, ваша милость, – я жив, и даже, оказывается, счастливо женат. На станции я поцелую ваши руки и найму для нас с женой карету до Варшавы – там ожидает нас новый дом, и супругу мою капеллан пригласил петь в местной церкви… – Тут Лупа выпучила глаза и закашлялась. – Будете в Варшаве, ваша милость, – приезжайте послушать.

Доктор расстегнул на себе тулуп – в дормезе было жарко натоплено – и заодно проверил за пазухой тугой кошелек, гонорары, или, как говорил один господин, роялти, – за все его московские газарты. И в бриллиантовых дивных глазах, как в бухгалтерской книге виконта де Тремуя, поплыли строки дебета и кредита, прибылей и убытков, и жирным шрифтом высветился – несомненный выигрыш.

Рене Левенвольд

Сегодня игра их закончилась, однажды и навсегда – их любимая, волшебная, восхитительная игра. Брат примчался к нему в дом, от хозяйки, из самых ее покоев – и получил прохладную разумную отповедь.

– Мы стали неосторожны, Гасси, мы уже выдаем себя. Слишком многие знают, и слишком высоки сейчас наши ставки. Давай покончим со всем, пока слухи о нас не добрались и до муттер. Ты ведь дорожишь выгодным своим местом? А я дорожу тобой. Химера должна издохнуть, как и положено невозможному существу…

Брат пошатнулся, закусил губы, но согласно кивал – он давно взвесил на весах политику и любовь, и любовь, увы, найдена была очень легкой. По сравнению со счастьем их маленькой, бедной родины. И со счастьем – семьи. Он уходил, раня шпорами паркет, не оглядываясь, прямо держа спину. И, наверное, поехал потом в казармы – там много других темноглазых узкоплечих остзейцев, с таким похожим профилем… Таких, как Рене – ну, почти.

Но все сделано было правильно – потому что ни человеку, ни вещи, ни делу нельзя давать над собою власти. А игра их слишком уж многое забирала от них обоих – и даже душу. Которой, кажется, и не осталось уже у Рене. Всю ее выцарапала из него когтями химера. Или же нет – что-то да оставила?