Рубеж

Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?!

Ах да, маленький княжич тоже с нами небось будет… с собой князь-отец сына возьмет.

В залог?

* * *

Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий.

Вывело? вырвало!

Крик.

Страшный, нелюдской:

– На помощь!.. спасите!

Так в бездну валятся.

Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженной башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах.

А рубить-то некого.

Все свои.

– На помощь! – еще раз взвыла раненым зверем Ирина Загаржецка.

И на колени пала:

– Скорее!.. ко мне!.. вызволите!..

– Яриночка! голубка моя! та заспокойся!.. – сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие.

Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди:

– Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?!

– Ко мне! спасите!

– Тут я, Яринка, туточки… да что за мара?!

– Скорее!

– Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь?

Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди… нелюди. Солнце на полу – пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной.

Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось, но она все-таки сунулась наугад в эфир.

Без сил.

На одном опыте.

Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой – помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном… и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами…

Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая.

За тобой пришла.

– Не надо!.. не дури, послушай… не!..

В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один, чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души, – а хромая девушка, видать, там осталась.

С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам.

Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола, – с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз.

Встала Ирина Загаржецка.

Забыв хромать, к дверям тело бросила – отцова дочка, одна кровь, одна повадка.

Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке!

– Иду! иду я!

«Остановить! да что же это творится?!» – Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?! – не вмешивайся! жди!

Спасибо за науку, князь Сагор!

Дай срок, сочтемся.

Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился – прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать.

И завертелось по залу.

Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный.

Сам себя грызет.

Слюной брызжет.

…она шла.

Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная… Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.

Шла.

По трупам…

Пойдет ли и сейчас? по трупам?!

Смерть? или Спасение?!

– Я спасу!

Не Денница ли очнулся?

Нет.

Панна сотникова невесть куда собралась.

Вот: стоит посреди зала. В правой руке – палаш аглицкий, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь… Нашарил, ухватил, да только не окуляры – есаулово запястье.

Выдохнул есаул нутром:

– Яринка! кыцька драная! ума решилась?!

Засмеялась панна сотникова.

Отвернулась.

И к дверям.

А вдогон – молния черная.

Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра

…если б я еще знал, что делать!

Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя – не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался – молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…

Сталь вскользь обласкала бедро.

Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.

Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший – давай!

И открылось напоследок: боль.

Дикая, чудная.

Не смертная – хуже.