Рублев

А князь Дмитрий Иванович медлит. Он с основными силами еще сидит в Москве. У одного Мамая, говорят, двести тысяч воинов. Да Ольгерд, да Олег… А у москвичей дай бог, чтоб набралось полторы сотни тысяч. Да из них треть черни, смердов, беспортошников.

Есть от чего пасть духом и задуматься.

В эти-то дни Дмитрий и едет к Сергию Радонежскому.

Сергий крестил у князя, у него слава подвижника, провидца, он был близок с умершим митрополитом. Алексием, он худого совета не даст…

Гонец мчится за гонцом. Мамай давно перешел Волгу. Ольгерд выступает. Дорог каждый час!

На путь же к Святой Троице и обратно придется затратить не меньше трех дней.

Но Дмитрия никто не удерживает от поездки. Наоборот, бояре горячо одобряют князя и многие сопутствуют ему.

Это, конечно, не случайно. Ясно, что сомнений в Сергии Радонежском у них нет.

Дмитрий в монастыре Святой Троицы. Он уже беседовал с Сергием. Окружающие беспокойно вглядываются в лицо князя, пытаясь понять его состояние. Дмитрий держится спокойно, но глаза смотрят мимо приближенных, руки то поправляют перевязь, то теребят бородку. Князь спрашивает, не было ли нового гонца, через минуту забывает о своем вопросе и снова повторяет его. Бояре переглядываются, хмурятся. На скулах иных играют тугие, злые желваки.

Сергий тоже странен. У него усталый, задумчивый вид. Неужели «чудотворец» провидит дурное?

Тревога.

Нетерпеливое ожидание чего-то, что должно успокоить: вечная человеческая надежда на хорошее, стократ усиленная истовой верой в бога.

Но ничего не происходит. Просто бьют в било, тянутся в церковь чернецы со свечами в руках, и свечи кажутся потухшими — так ярок день. Только струйки дыма колеблются над белыми восковыми палочками.

Со стесненными сердцами, напряженные, взволнованные, сбиваются все в храме, опускаются на колени.

После слепящего солнца здесь темно. Лики святых почти неразличимы, загадочны. Пламя свечей трепещет, как человеческие души.

Последний молебен!

Так начинается служба.

Сергий читает в алтаре молитву ко всевышнему, призывает его милость к великому князю и всему русскому воинству.

Слова торжественны и звучны. Возвышенная славянская речь вливает в людей уверенность. Сама размеренность службы внушает мысль, что поражение невозможно, как невозможен иной ход молебна.

Строго возглашает Сергий.

Строго вступает хор.

И согласно шевелятся губы молящихся: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи по-ми-и-илуй!»

Курится ладан. Мерцают свечи. Неисповедимы судьбы собравшихся, готовых положить живот свой за святую Русь, за князя и веру. Но молебен утешает. И вдруг…

Что случилось с Сергием?

Он замешкался. Молчит. Все ждут привычного продолжения молебна, а игумен не в силах произнести ни слова.

Минута. Другая…

Среди монахов движение.

Настроенные на высокий лад души людей замирают как над пропастью.

На иных лицах испуг.

Князь Дмитрий беспомощно озирается.

Кто-то растерянно встал с коленей.

Слышен боязливый шепот: «Господи…», но этот шепот в мертвой тишине как гром.

Молебен сломан.

Все рушится.

Люди окаменевают.

И тогда в объятом ужасом храме раздается из алтаря сильный, напряженно звенящий голос Сергия:

— Князь Дмитрий! Слышишь ли меня?! Царские врата распахиваются. Глаза всех устремлены на игумена, воздевшего руку к небу.

Сергий смотрит на одного бледного князя.

— Князь Дмитрий! Се зрел победу твою над врагом!

Игумен поворачивается ко всем и словно распахивает объятия:

— Ликуйте! Молитесь!

Но это уже не молебен. Это экстатический восторженный рев, когда произносит слова молитвы не только Сергий и поет не только хор, а все, кто в церкви, и поют не смиренно, а багровея от натуга, хмелея от хлынувшей в голову жаркой крови, от радости и восторга.

Чудо!

Знамение!

Победа!

В такие минуты даже робкий поддастся общему настроению, воспрянет духом и исполнится стрехмлением к бою.

На лице Дмитрия румянец. Князь словно ожил. Он расправляет плечи. Он окончательно решается на битву.

Это первый акт блестящего спектакля, где нет актеров, а только один режиссер, делающий вид, будто ему и в самом деле вещает некий внутренний голос, который, конечно, не что иное, как его собственное разгоряченное, лихорадочное воображение.

А во втором акте князь получает в спутники Пересвета и Ослябю.

В поступках церковников логику искать не принято. И верно — зачем войску, имеющему в избытке умелых начальников, монахи, «умеющие полки уставляти»?

Ни к чему.

Но Пересвет и Ослябя вовсе полков и не ведут и диспозицию боя не разрабатывают. Им предназначается другая роль.

Ведь Сергий тоже знает Дмитрия Ивановича чуть ли не с пеленок.

И он понимает, как будут влиять на внутреннее состояние Дмитрия два инока, едущие всю дорогу по его бокам с крестами в руках.

Пересвет и Ослябя — воплощенное напоминание о пророчестве игумена.

В их близости к себе князь должен черпать стойкость, а войска видеть простертую над ними десницу «спасителя».

Так церковь эскортирует великого князя к месту назначения, показывает его полкам и народу.