Рублев

Не знал, что ему будут вбивать под ногти щепу, «жарить» его на сковороде и, привязав нагое, в ожогах, кровоточащее тело к хвосту коня, в последний раз крикнут: «Скажешь?» А он, разлепив разбитые губы, с тоской глянув на небо, снова лишь плюнет в наклонившееся над ним хищное скуластое лицо и уже не узнает собственного раздирающего крика…

Но в ту минуту перед росписями москвичей Патрикей, задыхаясь, наверное, верил: ему под силу любой крест.

И не сдержал, наверное, он, грешный владимирский поп, хороших слез.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тысяча четыреста пятый — тысяча четыреста восьмой. Четыре года. Четыре года непрерывной работы, поисков, бурного роста таланта, ослепительного расцвета дарования.

От иконостаса Благовещенского храма с еще несмелыми, во многом традиционными образами — к звенигородской проповеди князю Юрию, к полной самостоятельности в лике Спаса и отсюда — к потрясающему по дерзости разрыву с канонами, к глубокой человечности фресок Успенского собора во Владимире.

Могучий взлет гения! Зрелость.

Потом сразу же молчание. Не на год. Не на три. Почти на два десятилетия.

Молчит он сам.

Молчат летописи.

Молчат позднейшие источники.

Ни слова.

Нигде.

Почему? Что случилось? Отчего вдруг иссякает, словно под землю уходит, не оставляя никакого следа, полноводная, неоглядная река таланта? Какая карстовая пещера подстерегает ее? В какую бездну падает поток, вместо того чтобы утолять жажду людей? Это еще одна и, может быть, самая трудная загадка жизни Андрея Рублева.

…Где трусцой, где шажком тянутся по первопутку сани с московскими мастерами в родной город. Пустынны поля с торчащими из-под тонкого снегового покрова черными будяками. Ветер раскачивает будяки, и они дрожат, будто замерзшие странники. Леса безмолвны. Осыпанные снегом лапы елей и ветви берез уныло поникли долу. По ночам слышен волчий вой. Впереди долгая зима.

Андрею и Даниилу обжигает щеки. Из-под копыт разбежавшихся коньков летят в лица комки снега. Подняв воротники, тулупов, съежась, мастера лежат в сене, провожают взором уплывающие назад поля, боры, косогоры. Усы, бороды и края воротников от дыхания обледенели. На ухабах бьет. Говорить не хочется.

На душе ясно и тихо, как в ясный морозный день. Они потрудились на славу, и смотреть в глаза товарищам будет не стыдно. Теперь одна дума: скорей бы добраться!

Скорей бы! И вот, наконец, вдали, в морозной дымке, проступают синеватые очертания московских стен…

Поворот. Лес ненадолго закрывает город, а когда дорога вновь вырывается из чащи, уже видны золотые искры куполов, шапка дыма над посадами, башни Кремля.

Дома! Дома!

Полозья, скучно скрипевшие всю дорогу, визжат веселыми, разыгравшимися щенками.

Тулупы становятся жаркими, тяжелыми. Даже ветерок не так уж колюч, как мнилось.

— Вправо сворачивай! Вправо!

— Гляди, гляди, кто идет!

— Отче Василий, издалека ли? Садись!.. Ништо. Добрались!.. Что у вас слыхать?

— У нас что ж? Вашими молитвами… Живем. Во Владимире-то как?

— Слава богу!

— Наслышаны о чудной росписи вашей… Игумен ждет… Говорят, небывало храм украсили…

— Расписали, расписали!.. В Москве что делают? Нет ли новых икон? Книг ли? Мастерскую возвели ли?

Вопросы, охи, снова вопросы, а Яуза уже — вот она, и ворота скрипят, и знакомые домики, лица, улыбки…

Дóма!

Дóма!

Как всегда после долгого отсутствия все привычное еще дороже, вызывает смутную нежность и непонятное волнение.

Игумен Александр слушает рассказы, разглядывает рисунки владимирских икон и фресок, беспокойно мигает. Уж очень необычно. Хорошо, но необычно.

Никто так доселе не писал.

Понравится ли великому князю? Одобрит ли работу?

Игумен осторожен. Он не спешит огорчать мастеров своими сомнениями.

Велит отдыхать.

Художники удаляются.

А игумен еще долго сидит над их рисунками, и раздумья его невеселы.

Трудно с великим князем. Своенравен, неуступчив, придирчив и бранчлив. Попов с мест сгоняет за пустые промашки. В монастыри ездит следить за соблюдением уставов, за ходом служб… Упаси господи, если чернец ему чем не понравится или священник по-старому, не по киприяновым поправкам, служит…

Службы-то все выучил! А вот в княжестве тишины никак не наведет!

Мыслимое ли дело так Витовта озлоблять, что он уже и епископам русским и в Царьград жалобы шлет, обвиняя Василия в подстрекательстве простолюдинов против княжеской власти?

Неумен, груб, прости господи, великий князь! Неумен! И не глянется ему роспись Успенского собора.

Игумен тревожится.

И не напрасно.

B Кремль, к великому князю Василию Дмитриевичу, мастеров отчего-то не зовут. А когда кличут, Василий хотя и сдерживается, но всю речь ведет о том, что церковь страдает от своемыслия, от забвения истинного бога.

Он наставляет мастеров не тщиться в гордых домыслах, а учиться у святых живописцев Константинополя, смиренно следовать по их стопам.

Андрей выходит от князя с красными пятнами на скулах.

Не удержался, молвил:

— Прости, княже! Русские мы, у русских святых и учились как могли!

Не по-монашески молвил.

Не по-иночески.

Согрешил. Гнев вызвал.

Вот и вся награда за Владимир… За весь труд…

Больно сжимается сердце.