«Рублевский» жанр нашей литературы

О многом говорит даже «просто» описание повседневного обеденного стола магната: «...Стол был богатейший... Кабанчики с приставленными крыльями... Щуки, с головы отварные, внутри запеченные, с хвоста жареные... Серебряные сервизы — сложные конструкции из тарелок на изящных маленьких колоннах, украшенные изображениями античных богов... Роскошь! А есть не хочется». Такой краткий вывод после развернутого описания — сильный авторский прием: он разом, без лишних слов, сводит на нет все расписанные ранее красоты...

Читатель мог бы уже и забыть про этот пиршественный стол магната среди множества другой интереснейшей информации, но... в следующей книге цикла он встретит (неслучайно) описание другого обеденного стола — мужицкого, в нищей деревне у никудышного пана: «В хатах дышать было нечем, скотина содержалась вместе с людьми. Особенно поражало то, что вместо стола в полу был выкопан глубокий ровчик квадратной формы. На его край садились, спустив ноги, а центр использовали как стол <... > ...Кусок чего-то черного, похожего на торф... это их хлеб... толченая кора, мякина, сушеная лебеда... А зерно... которое они вырастили, уже все свезено в панские клети — был недород, а подушное [налог с «души»] не скостили». Поневоле вспомнишь тот стол и сравнишь с этим — как говорится, почувствуйте разницу...

Конечно, далеко не все белорусские мужики так бедовали, немало было и более «справных» деревень (что отмечает и автор), и все же этот умело исполь­зованный прием контраста

ошеломляет...

В общем, автор «всего лишь» описывает, а выводы читатель уж делает сам. Полное презрение к человеческой личности и самой жизни человеческой — основная, пожалуй, «нравственная» норма в клане магнатов. Что уж говорить о сладострастном садисте Иерониме, если даже утонченный эстет Богинский не гнушался коварно нарушить данное им честное слово! В соответствии с неглас­ным «кодексом чести магната», выдать на растерзание, в случае «надобности», даже того, кто помог или спас, не есть подлость или предательство. Любой поступок высокородного пана, даже самый низкий, хорош и справедлив «по умолчанию». Все «прочие», кто не имеет высокой привилегии и счастья принад­лежать к клану знати, — пыль на панском сапоге. Служить пану, пусть и ценой собственной жизни, — это уже само по себе и святой долг, и большая честь для этих «прочих». Таково губительное воздействие неограниченной власти на душу человека. (И сколько же «благородных» поколений должно было смениться, чтобы такая «мораль» прочно засела уже в самих фамильных генах?) Вполне испытал на себе «сладость» этой чести и «посконник» Прантиш Вырвич, полю­бивший надменную княжну Полонею Богинскую. Впрочем, автор старается быть справедливым: случаются и у «небожителей» проблески положительных чувств, если совесть не совсем заглохла: легкий стыд за совершенную подлость, даже некоторая благодарность или сочувствие, — потому и получаются эти персонажи живыми, не трафаретными.

...Конечно, было в жизни шляхты (особенно литвинской) и совсем другое: и воинская доблесть, и честь, и настоящее благородство — это мы тоже найдем в «Прантишевом» цикле Л. Рублевской. Как всякий настоящий художник, она не может ограничить себя одной краской — черной или белой...

«Благодаря» одному из главных героев, Балтромею Лёднику, выходцу из мещанской среды, автор получил возможность представить нам жизнь другого, отличного от шляхетского, социального слоя — городских обывателей.

«Добрей­ший человек [Иван Ренич], только странный: идет улицей, в книгу нос уткнув, ночами в трубу на звезды смотрит, ящериц и других тварей в банках со спиртом держит... А еще подозрительно, что с евреями дружит, с аптекарем Лейбой сколь­ко вечеров за учеными разговорами провели! Говорит, все мы Божьи существа, всем Господь одну землю дал, в одном городе поселил, на один рынок ходим — и нечего нам делить, когда враги нашу землю поделить мечтают. Не иначе — каббалист и чернокнижник».

Типичные понятия и нравы местных обывателей представлены не прямым описанием, а через их отношение к «книжному человеку» Ивану Реничу. Почему «наградили» его клеймом «чернокнижника»? Потому что любые интересы и по­требности, выходящие за пределы бытовых нужд и забот, им непонятны и глубоко чужды. А эти подозрительные для них заявления, что «все мы Божьи существа» и «нечего нам делить»?.. Узкий круг понятий мещанской среды не допускает ина­комыслия. Все, что из него выпадает, вредно и даже опасно. Слабым лучом света выглядят в этой среде местные интеллигенты — торговец книгами и аптекарь. Кстати, такие люди, хотя и редкие, были типичными для эпохи Просвещения. Они искренне верили, что стоит дать всем людям образование — и мир сразу изменится к лучшему. (Вся дальнейшая история показала, что одного образова­ния для этого далеко не достаточно...)