Рудольф Нуреев. Неистовый гений

За десять лет до этого Нуреев разгромил в приступе ярости коридор за кулисами. В тот сезон он танцевал с труппой Национального балета Канады. Однажды в Государственном театре Нью-Йорка он исполнял роль принца в «Спящей красавице» и заметил, что прожекторы, которые должны были следовать за феей Карабос, не поспевают. Нуреев разозлился и не вышел на сцену в тот самый волнующий момент, когда должен был нежным поцелуем пробудить принцессу Аврору от столетнего сна. Луиджи Пиньотти, присутствовавший в зале, сразу понял, что происходит что-то из ряда вон выходящее, и поспешил за кулисы. «Рудольф был в коридоре, ведущем к грим-уборным. Он кричал, все крушил, срывал со стен рамы. Ворвавшись в свою гримерку, он в буквальном смысле слова разгромил ее. Работники театра и артисты были в ужасе, не зная, что делать. Я вошел в уборную, чтобы успокоить его. Он кричал и в то же время рыдал. Он не понимал, почему люди так плохо выполняют свою работу. Сам он посвящал себя работе без остатка и полагал, что и другие должны делать так же. Задетый за живое, он уронил голову мне на грудь и так постепенно начал успокаиваться. У Рудольфа энергия била через край и порой приводила его в неистовство»²⁷

.

Нуреев был невыносим, перед тем как выйти на сцену. В театр он приезжал очень поздно, разогревался в последнюю минуту, чем приводил в ужас свое окружение. Он был груб с гримером, выражал недовольство костюмом, балетными туфлями, да чем угодно. «Ему необходимо было пребывать в раздражении. Ему необходимо было, чтобы кровь забурлила, чтобы на сцене он мог взорваться, – говорил впоследствии Робер Данвер. – Такая у него была манера подготовить свое тело. Но это всегда переливало через край. К тому же он и нас втягивал в нервозность. Он фактически использовал нас, чтобы разогреться самому и чтобы нас разогреть перед спектаклем»²⁸

.

И однако же Нуреев страшился этих проявлений. Ведь он знал, что не в состоянии сдержать себя. В борьбе против других, против любых правил он был прежде всего в борьбе с самим собой. Темы физического насилия он старался избегать. Своему другу Виттории Оттоленги, спросившей его однажды об этих грубых выходках, он ответил, очевидно пытаясь защититься: «Слава богу, есть хоть немного темперамента! Хоть немного страсти! Без страсти, которую мы испытываем к разным вещам, это не жизнь, а существование…»²⁹

. Через некоторое время он признался той же Виттории: «Я уязвим, я очень уязвим…»

А может, вспышки гнева у Рудольфа были свидетельством его душевной болезни? Жан-Люку Шоплену, главному администратору балетной труппы Парижской оперы, которого он сам пригласил в 1985 году и с которым был в хороших отношениях, Нуреев однажды доверительно признался: «В моей семье было много душевных болезней…» Шоплен подтверждает: «Рудольф боялся самого себя. Он знал, что его инстинкты могли завести куда угодно. И броски термоса были способом помешать себе зайти слишком далеко»³⁰

.

Попытка направить в нужное русло свои эмоции была бы поступком взрослого человека, но она так и не была предпринята. Марго Фонтейн, испытывавшая к Рудольфу настоящую привязанность, сама однажды резюмировала его характер следующими словами: «Артистически Рудольф очень зрелый человек, но эмоционально – совершенно незрелый»³¹, и все приведенные факты это подтверждают. Нуреев очень рано стал взрослым и очень скоро – знаменитым, его жизнь была такой и никакой другой. На самом деле у Рудольфа просто не было времени вырасти по-настоящему.

До самых последних дней Рудольф по сути оставался маленьким Рудиком, который был бесконечно одинок. Он был способен завопить, чтобы обратить на себя внимание, или подраться с тем, кого считал своим врагом. В 1968 году, в разгар войны во Вьетнаме, интервьюеру одной американской газете он говорил, что «люди привыкли драться, и это их право, это у них в крови. Люди – как животные. Молодые парни подрастают и должны, как тигры, точить свои когти. И надо, чтобы они это делали, чтобы они дрались… Именно поэтому придуманы войны…». И дальше он утверждает: «Мне вот этого не надо. Я нашел, как подавить свои инстинкты, может быть, не все, но во всяком случае, большую их часть. Я их оборачиваю во что-то созидательное, а не разрушительное»³².