Рукопись Бэрсара

Я не сердился даже на жеребца. Собрал поводья, нащупал ногою стремя и кое‑как забрался в седло. А треснулся я неплохо. Эргис поехал вперёд. Молчал, молчал и вдруг обернулся:

– Одного в тебе не пойму: как это ты всюду свой? Вроде без разницы тебе – локих там, или последний мужик. И что чудно: говоришь‑то по‑разному, а все одинаковый.

– А мне и правда всё равно. Я людей не по званиям ценю.

– Не обидишься, коль спрошу?

– Смотря что.

– Вот победим… ты что будешь делать?

– Спроси что полегче! Чего это вдруг?

– Да так. Глянул тебя в деле… похоже, что мы одного поля ягоды – тихо нам не жить. В своих‑то землях ты чем жил?

– Я же вам ещё в первый день исповедался. Наукой.

– А я вот засомневался. Больно ты драчливый, чтоб над книжкой сидеть.

– Моя наука – это не только книжки. Жестокая штука – не хуже войны. Все заберёт – и досуг, и друзей… даже жизнь, если понадобится.

– А на кой черт?

– Для людей. Понимаешь, наука – если в добрых руках – она очень много может. Накормить голодных, согреть озябших, вылечить больных. Остановить реки, раздвинуть горы, за час одолевать многодневный путь…

– А коль в худых?

– Ещё больше. Уничтожить все живое на свете – чтоб и трава не росла.

– А бог?

– Что бог?

– Спит он, что ли, покуда вы, чародеи, дерётесь?

– Знаешь, Эргис, чего‑то мне кажется, что богу на нас наплевать.

– Ты это брось! Есть ещё царствие небесное!

Я даже коня остановил.

– Эргис, а ты что, надеешься туда попасть? Может, мы хоть одну священную заповедь не нарушили? «Не лги, не убий, покоряйся господину своему. Не возжелай чужого добра, наследуй долю свою и остерегись её менять». Что там ещё осталось?

– Да ну тебя! Говоришь, как враг господа нашего!

– Ладно, Эргис, извини. Зря я так.

– Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?

– А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по‑моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерёшься… нет, чтоб сидеть да терпеть, что тебе бог определил.

– Учитель!

– Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.

– И верно, хватит. Дурацкий разговор.

– И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?

– Давно загубил, – ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.

К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.

– Эх, мать моя! – сказал Эргис. – Опять в лесу ночевать!

– В доме переночуем. Только смотри: никому!

Почуяв жильё, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.

– Сыночек! – простонала она, вылетая из двери. – Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?

– Друг со мною, матушка.

– Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.

– Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по‑человечески.

Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошёл не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.

– Сейчас, сынки, сейчас! – тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:

– Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!

– На черта.

– Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!

Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.

– Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги‑то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.

– А ты?

– А я что? Пусть ходит, все не одна.

– А Суил?

– Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невесёлая. Посидим, потолкуем, а то всплакнём по бабьему обычаю. Ты‑то хоть надолго?

– Не знаю, матушка. Придётся тебе ещё потерпеть.

– Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?

– Я бы и рад, матушка, да дело – не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?

– Ох, горе ты моё! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать‑то вас прикажете?

– Эргисом мать‑отец нарекли.

– Откуда ж будете?

– С севера, – ответил он уклончиво.

– Матушка‑то ваша тоже, небось, ждёт да горюет?

– Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.

Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…

– Сынок, а ты хоть сколько‑то дома поживёшь?

– Нет, родная. Только на ночь завернул. Потерпи.

Мать вздохнула и принялась готовить постель.

Заснул я мгновенно, но несколько раз просыпался и видел, что мать ещё сидит у стола. Согнувшись, она в зыбком свете лучины чинила и чистила нашу одежду, порой прижимая к лицу мой пропотелый тапас.

Уезжая, я попросил мать передать Ирсалу, что мне надо увидеться – он знает с кем.