Рукопись, найденная на помойке

«Солнышко моё! Это последний чистый лист бумаги, который есть в моей комнате. Остальные я уже испортил за тот час, который пытаюсь написать тебе. Видимо, такой уж я бестолковый, что даже как следует не могу поздравить тебя с днём рождения. Как-то уж больно быстро промелькнул этот день, и, к величайшему моему сожалению, он не остановился в тот момент, когда мы смотрели кино и ты была рядом со мной, так близко, что я мог дотронуться до тебя.

Лапочка моя, если бы исполнение твоих желаний зависело от меня, они бы все были исполнены в тот момент, когда ты этого захотела. К сожалению, мир устроен так, что всё невозможное наиболее желанно. Скоро я уезжаю, и не на два-три дня, а надолго. Как я буду жить в Хабаровске, не имея возможности увидеть тебя, представить невозможно.

Целую тебя крепко, лапочка моя, и надеюсь завтра увидеть».

Похоже, что они встречались всякий день и при этом были в переписке. Папины аспиранты всегда паслись у него в квартире, столовались, обсуждали научные дела и пели песни под гитару. В летнее время все – сотрудники, аспиранты и семья С. – жили в одном доме при лаборатории в Саблино. Но наверняка были у мамы с Петей и другие встречи – наедине… С. встряхнул головой, чтобы отогнать непрошенное видение.

Письмо от первого февраля было написано на маленьких листочках, выдранных из записной книжки.

«Катенька, солнышко мое!

Чем дальше я улетаю от тебя, тем сильнее, больше, крепче, не знаю даже, как сказать, я люблю тебя, моя ласковая, моя единственная. Меня всё время мучает мысль, что я не смог в те короткие минуты, когда мы были вдвоем, объяснить тебе, что не просто люблю тебя, а что не могу жить без тебя. Твои глаза, твои губы, улыбающиеся и целующие меня так нежно и крепко, твои ласковые руки так явственно представляются мне сейчас, что сама мысль о том, что я тебя не увижу очень долго, кажется мне неестественной и дикой. Извини, моя лапочка, что я пишу тебе на таких листках: кроме записной книжки у меня нет бумаги. Да и самолет немного трясет. Но я просто не могу не писать сейчас. Мне очень грустно, что я не смогу увидеть тебя ни завтра, ни через неделю, ни даже через месяц.

Любимая моя, пожалуйста, скорее пришли мне свою фотографию, чтобы ты была на ней такой, какая ты есть сейчас, очень милая и с веснушками, которые я так хочу (но, увы, не могу) поцеловать.

Катенька, моя самая близкая и любимая! Я буду самым счастливым человеком на земле, если приеду в июне и буду знать, что ты еще любишь меня, помнишь, как нам было хорошо вместе (как же редко это было!).

Пиши мне чаще, солнышко моё, и не забывай, пожалуйста. Целую тебя крепко-крепко.

Твой Котик».

Котик… Божечки, как пошло. И уже на следующий день… на следующий день! Не успел приехать домой – и уже бежит на почту, уже надеется…

«Милая моя Катенька!

Первым делом, конечно, я пошел на почтамт, но пока что ничего нет. Читаю старые твои письма, и кажется мне, что ты совсем рядом. Солнышко моё, как мне не хватает тебя, твоих шуток, улыбок, ласковых слов! Сейчас здесь страшная суета: то экзамены, то универсиада, надо готовиться к лекциям, отчитываться о командировке… А наплевать бы на это всё, приехать в Ленинград, позвонить тебе и хотя бы услышать твой милый и нежный голос, который обещает быть на факультете в три часа дня! Когда я был там, этого казалось мало, а сейчас я так мечтаю увидеть тебя хотя бы издали.

Лапочка моя, каждую ночь я вижу тебя во сне, и каждый раз, как только я собираюсь обнять тебя, почему-то просыпаюсь, и всё исчезает. Ужасно обидно!

Целую тебя крепко-крепко, твои глазки и красивый пальчик.

Жду от тебя писем.

Еще раз целую, и еще, …

Твой всегда Котик»

Что еще за «красивый пальчик»? Мало ему веснушек! И что за старые письма? Значит, переписка была достаточно оживленной еще в Ленинграде? Ну да… Тише, Маша, я Дубровский.

Видимо, пару раз им удавалось поговорить по телефону. О мобильной связи никто тогда даже и не мечтал. У С. дома был телефон, а Петя звонил, вероятно, с почты.

«Ласковая моя! Вот я услышал твой голос и теперь хочу увидеть тебя хоть краешком глаза, издали. Понимаю, что сразу же захочется увидеть и вблизи, и обнять, и целовать тебя долго-долго, всю. Обязательно сделаю это, если ты еще будешь любить меня, когда я приеду. И не беспокойся, любимая моя, какие студентки, о чем ты? Разве я могу тебя когда-нибудь разлюбить? Я себе этого даже представить не могу… Жду всегда писем и боюсь, что перестанешь ты меня любить, и что я тогда буду делать?

Грустно мне очень без тебя, просто удивительно. И еще долго я тебя не увижу, а это уже совсем плохо. Тоска ужасная, очень хочется к тебе, поцеловать хотя бы твой красивый пальчик, услышать ласковое слово, почувствовать твои нежные руки на шее…»

За февраль С. насчитал одиннадцать писем. И в каждом из них – бесконечные уверения в любви, страх утратить взаимность, порой даже эротические фантазии, хотя довольно целомудренные… Какой это год? Шестьдесят восьмой? Конечно, с сексом в Советском Союзе тогда были проблемы…