Рукопись, найденная на помойке

На одной из них среди странного хаотичного скопления очень больших сиреневых и белых гиацинтов или, может быть, колокольчиков – Вероника не поняла точно, потому что они казались не столько цветами, сколько тенями цветов, перекрывающими друг друга – был изображен сидящий обнаженный мужчина лет сорока, с удивительно красивым, одухотворенным лицом и очень печальными глазами. Его фигура классических античных пропорций, при всей безупречности форм, была какой-то раздробленной… словно бы каждая часть тела, почти идеальная сама по себе, существовала отдельно. Присмотревшись, Вероника поняла, что они написаны с разных точек зрения, в разных ракурсах. Это не была нарочитая вывихнутость, нет, прием не выпирал, художник сдвигался лишь на несколько сантиметров, но в результате создавалось впечатление разрыва… Нет, Вероника не смогла бы сформулировать это впечатление, но у нее по коже поползли мурашки. Скользя взглядом по фигуре, она заметила, что мужчина сексуально возбужден, что совсем не вязалось ни с печалью глаз, ни с раздробленностью фигуры, хотя, возможно, усиливало ощущение этой самой раздробленности. В одной руке он сжимал что-то похожее на венок из листьев. Лавровый венок? Листья казались сухими и ломкими.

Вторая картина представляла собой белый холст, заполненный лишь на четверть. В левом нижнем углу среди абстрактных цветных линий вырастали, разрывая холст, сочные, реалистически скрупулезно выписанные цветы – гиацинты и анемоны – и среди них – черная бабочка с бархатистыми крыльями. Их бархатистость была передана с таким искусством, что они казались реальными, и Вероника едва удержалась от того, чтобы их погладить. А в верхнем правом углу полотна на фоне неба была изображена другая бабочка – легкая, почти прозрачная, будто бы и не бабочка, а только намек.

Картины были тревожными и дисгармоничными, несмотря на их яркую, даже изящную красоту, заслонившую собой художественный беспорядок мастерской, и что-то ей напоминали. Смутное узнавание шевельнулось – и тут же исчезло. С ней это теперь происходило часто: какая-то неоформленная мысль или неясный образ щекочут мозг, мучительно хочется их поймать, но…

На кухне, чистой, отреставрированной в стиле пятидесятых, когда и был построен этот гостевой домик, тоже царствовал беспорядок: на столе валялись бумаги, фломастеры, карандаши, какие-то рисунки и непонятные технические приспособления, на спинке стула висели стильный голубой пиджак и полосатый галстук. Вероника попыталась вспомнить, во что был одет Антонио на автовокзале, но не смогла.

* * *

В первый же день своего отпуска, гуляя по центру Ловиисы, Вероника купила на рыночной площади букет душистого горошка и всю дорогу до дома улыбалась, вдыхая его сладкий, ни с чем не сравнимый запах: запах детства, бабушкиных именин… Почему-то в Петербурге ей давно не удавалось купить эти цветы. Старушки у метро говорили, что их очень сложно выращивать.

Бабушку звали Ольгой. Семейное предание рассказывает, что в день ее именин, двадцать четвертого июля, дедушка Женя всегда шел на рынок и покупал ей букетик душистого горошка. А бабушка подавала к столу черничный пирог со сметаной и вишневое варенье без косточек. Когда родилась Вероника, дедушки уже не было в живых, но душистый горошек и черничный пирог неизменно сопутствовали бабушкиным именинам.

Придя в дом, Вероника убрала со стола в гостиной не очень симпатичный ей декадентский букет засушенных роз и поставила вместо него принесенные цветы. Их запах напомнил ей о других цветах из ее детства, давно не виденных и наполовину позабытых. Иван-да-марья с колокольчиками розово-фиолетового и сине-лилового цветов… (Она прочла в Интернете и посмотрела фотографии: цветки желтые и синие. Но память упорно показывает ей розово-лиловые, и с этим ничего не поделаешь. Она помнит их растущими по бокам деревянной лестницы на крутом берегу реки − по этой лестнице они шли купаться). Кремово-желтый львиный зев на краю канавы. Бело-розовые, как зефир, но колкие кошачьи лапки. Фиолетово-красные полевые гвоздички, которые она называла «часиками», потому что лепестки их вращались, как стрелки часов. Золотые чашечки купальниц на влажном лугу. Серебристые кукушкины слёзки, они же трясунки. Синие плети мышиного горошка. Малиновый клевер, основания лепестков которого, если их пососать, отдают сладкий сок. А еще чертополох с мягкими фиолетовыми цветками, которые Вероника назвала «бритвенные кисточки» – за их сходство с помазком, и высокие лопухи, усыпанные колючими репьями, вечно цеплявшимися к одежде.

Почему-то воспоминания об этих растениях на какое-то время заполнили ее сознание почти целиком: их названия постоянно вертелись в голове и вызывали странное томление. Она снова и снова пробовала их на вкус: иван-да-марья, львиный зев, кошачья лапка, купальница, мышиный горошек, кукушкины слёзки… А вот лютики Вероника никогда не любила. Что-то в них есть мелкое, тревожное и горькое. И даже само слово немного горчит и смущает.

* * *