Рукопись, найденная в чемодане

– Они были ужасны, – сказал я, – просто ужасны, но я их превозмог. Осилил и переезд. И ты тоже справишься. Там, куда я переехал, у меня была веревка, которая свисала с дерева, склонившегося над заводью в реке. Я слетал с этой веревки десять тысяч раз, и каждый полет избавлял меня от горечи вынужденного переезда. Я и сейчас вспоминаю то дерево – оно склонялось над заводью с такой же любовью и такой же грустью, с какими я думал о том месте, откуда уехал.

– Я не умею слетать с конца свисающей веревки, – сказала она.

– Но ведь плавать ты умеешь, – ответил я. – И в новом своем доме ты будешь плавать дважды в день.

Она улыбнулась.

– И еще вот что, – сказал я. – Поскольку во время упражнений ты будешь тратить много калорий, то готов поспорить, что каждый день, когда ты будешь плавать, мама будет водить тебя в кондитерскую.

– Точно?

– Обещать не могу, но предложу ей об этом подумать. Когда я делаю физические упражнения, то позволяю себе полакомиться. Только мне надо быть осторожным, чтобы не съесть лишнего, потому что если я буду переедать, то могу слишком растолстеть. Но ты пока что малышка, и остерегаться тебе не придется.

– Не придется, – сказала она. – Я худышка.

– Ты «свелт», – сказал я ей.

– Что это значит?

– Это значит, что у тебя все в порядке, с легким уклоном в сторону худобы. Это по-шведски. Ты узнаешь это слово, когда будешь учить шведский.

На самом деле, как многими годами позже обнаружил я в Морской академии, слово это французское. Я подумал, что это одно из слов, вроде «бистро», что французы заимствовали из варварских наречий.

– Зачем мне учить шведский?

– Потому что ты Смеджебаккен.

– Потому что я кто? – спросила она в изумлении. Ясно было, что родители не обо всем ей рассказывали.

– Потому что всех маленьких девочек с голубыми глазами зовут Смеджебаккен, и рано или поздно они учатся говорить по-шведски. Шведский язык прекрасен, и, говоря на нем, чувствуешь то же самое, как будто поешь, играешь на фортепьяно или гребешь на каноэ.

– А вы говорите по-шведски?

– Нет.

– Тогда откуда вы знаете?

– Я говорю на ломаном шведском, – сказал я.

И после этого несколько минут поговорил с ней на ломаном шведском. В свое время я ставил в тупик шведских бизнесменов и банкиров, потчуя их на протяжении всего торжественного приема историями, излагаемыми на языке, которого не понимали ни они, ни я сам. Закончив, я сказал Констанции:

– Отец научит тебя настоящему шведскому.

– Как он сможет меня научить?

– Он свободно на нем говорит.

– Правда?

– Да.

Она преисполнилась гордости.

– Я очень хочу говорить по-шведски, – сказала она. – Я уже учу итальянский.

– Замечательно. Итальянский – это словно говорить с птицей. А шведский – это словно говорит сама птица.

Она рассмеялась.

– А вот еще что, – сказал я, решив приподнять завесу над тем, что ее ожидает. – Оттуда, куда ты переезжаешь, ты сможешь видеть Центральный парк, небоскребы, красивое озеро и закат, и все это – с очень большой высоты. У тебя будет чудесная терраса, где много разных растений и цветов – там есть и карликовые ели в кадках, и травы, и герани, и розы. И – угадаешь, что еще?

– Что?

– На этой террасе есть водосток и шланг для поливки. В жаркие летние дни ты сможешь наполнять водой резиновую ванну и плескаться в ней на солнышке.

– Звучит заманчиво, – сказала она, начиная менять свое мнение о переезде.

– И у тебя будет своя собственная комната, на том же этаже, что и все остальное, так что перемещаться тебе будет легче, чем теперь. К тому же в здании есть лифт. Не придется спускаться по ступенькам. Ты будешь ходить в новую школу и научишься там многим новым замечательным вещам. И наконец, твой отец купит тебе рояль от Стейнвея, и какая-нибудь ученица целый день будет на нем заниматься. У тебя будет все, что ты любишь, потому что твои родители очень тебя любят.

Я ее обнял. Непрерывные ее движения были очень похожи на младенческое ерзанье, и я осознал, что по истечении всего-то нескольких минут полюбил эту маленькую девочку.

Вряд ли могла она хоть когда-нибудь познать любовь, замужество и материнство. Молодые люди не знают сострадания. И это всего лишь естественно. Подумайте о впечатлении, скажем, от большого носа или плохих зубов. А затем подумайте о Конни Массине, обо всей душевной красоте, обо всех знаниях и глубоких чувствах, обо всех запасах любви, которым предназначалось быть растраченными впустую. Такое случается и с дикими, и с домашними животными. С лосями, выдрами и колибри; и с нами случается, когда кого-то из лучших отбраковывают из стада за хромоту. Стадо – самое жестокое из сообществ, когда-либо возникавших на свете, и я всегда его ненавидел.