Рукопись, найденная в чемодане

Впереди я увидел необычайное скопление народа, барьеры, перегораживающие дорогу, и тротуары, выглядевшие также, как боковые улицы Манхэттена, когда участники парада продвигаются вверх по авеню. Придется пойти в обход, подумал я, и сделать крюк. Но на следующем перекрестке толпа была столь же плотной, и люди напирали на полицейские барьеры, за которыми все пространство вокруг Боро-Холла было закрыто для доступа и заполнено полицейскими автомобилями. Время от времени слышна была стрельба, словно бы шла битва, а издалека доносился вой сирен, крест-накрест пересекавший город и отдававшийся умопомрачительным эхом от стен из камня и стекла.

Не более чем в двадцати футах за барьерами на земле лежало неподвижное тело, над которым согнулась, рыдая, юная девушка. На мужчине, явно мертвом, был синий рабочий халат, указывавший, что его владелец работал то ли чистильщиком обуви, то ли сторожем в каком-нибудь из бюрократических ульев, а дитя, не желавшее его отпускать, являло собою девушку лет семнадцати-восемнадцати. Школьная сумка все еще свисала у нее с плеча, но половина книг была беспорядочно разбросана вокруг, и ветерок шелестел страницами тех из них, что раскрылись при падении.

Волосы у лежавшего были с сильной проседью, и он, несмотря на медленные раскачивания девушки, оставался неподвижен, достигнув конечной своей остановки. Рядом со мной плакала какая-то женщина, но никто не выходил на площадь, потому что девушка была цветной – как и ее отец. Впрочем, не так уж это было непростительно, что никто не пошевельнулся, чтобы увести девушку с площади. Кто возьмется оттащить ее от отца? Только не я.

Сердце мое устремилось к этой девушке, ибо я знал, что в эти мгновения вся жизнь ее состоит из привязанности, изнурительной тяжбы с Богом, невыносимого одиночества и горького размышления о судьбе, предназначении и любви.

Звуки выстрелов прибавили мне сил, как это случалось со мною на протяжении всей жизни. Их треск избавляет меня от всех страхов и забот. Всякий раз, когда слышу их, я чувствую, что где-то внутри восстает во мне наследственный воин, готовый идти, куда повелит долг.

Шеренги, в которых я стоял, рассеяла «скорая», барьеры были развернуты веером, и я прошел за них, напустив на себя вид инспектора полиции, то есть озабоченной походкой, со встревоженным и гневным выражением лица. Лишь один из офицеров в форме попытался задать мне вопрос, и я повернулся к нему с нетерпением и быстро сказал: «Хулихан, Южный Манхэттен». Может, в Южном Манхэттене и был какой-нибудь Хулихан.

Полицейские по-идиотски сидели на корточках за своими машинами, которые, если пуля не попадет в мотор или колеса, пробиваются навылет. Я остался стоять, глядя на открытую впереди площадь, где лежали три беспризорных тела – две женщины и мужчина.

– Хулихан, – сказал я. – Южный Манхэттен. Пусть кто-нибудь из вас расскажет мне обо всем, быстро.

И кто-то из них рассказал. Некий снайпер забаррикадировался на верхнем этаже здания по ту сторону площади. Он уже убил по меньшей мере семерых, а сейчас, как можно было слышать, вел сумасшедшую пальбу в глубь Бруклина, где улицы начали перегораживать тяжелыми грузовиками, но – что же возьмешь с ньюйоркцев? – все по-прежнему оставались на виду, являя собою готовые мишени.

– Если он стреляет по бруклинским улицам, то почему все вы прячетесь здесь за этими жестянками? – спросил я.

– В нас он тоже стреляет, – сказал один из копов.

Ясно было, что, пока я останусь самым открытым для выстрелов действующим лицом, они не уверятся, что у меня какой-то там высокий чин. Предполагается, что высокие чины встают на линию огня, но на самом деле этого от них не требуется. Это, по большей части, остается на их усмотрение.

Хоть они этого и не знали, выставлен я был не больше, чем они, и в любом случае это не было так уж опасно. Снайпер к этому времени палил беспорядочно, без определенной цели. Если бы он стрелял в меня, то неминуемо промахнулся бы, а он в это время вел огонь только по направлению к Испанскому монументу, в сотнях футах над моей головой. Кроме того, что-то подстрекало меня не уклоняться от его пуль, и если бы одна из них сокрушила меня, это стало бы исполнением моего предначертания. Предначертание есть нечто такое, что проявляется рядом с преступлением. Те, кто проводит жизнь в домашних тапочках, высмеивают понятие предначертания, но под огневым ливнем – или даже под обычным градом – предначертание становится чем-то осязаемым, его можно ощутить также, как жаркое солнце или ураганный ветер. Умри я в тот день, я был бы доволен. Опустись я на мостовую, залитую моей собственной кровью, я почувствовал бы себя так же уютно, как ребенок, наконец-то попавший в материнские объятия.

– Кто он такой? – спросил я, ускоряя темп, потому что руководивший всеми ими сержант смотрел на меня в той же манере, в какой бульдог смотрит на человека, который лает как собака.

– А вы кто такой? – сказал он, разбивая подо мной тонкий лед.

– Хулихан, Южный Манхэттен.

– Я вас не знаю, – заявил он. – Почему бы это?

Я пожал плечами.