Рукопись, найденная в чемодане

Проблема моя состояла в том, чтобы не выброситься в пустоту в этом последнем и самом зрелищном тобогане в моей жизни. Передо мной был тупик. Я находился на узком, открытом всем ветрам гребне крыши в 110 футах над улицей, а из сотни стволов велся поразительно неточный огонь по цели, которая была лишь несколькими футами ниже меня. Пули то и дело откалывали куски шифера, и они, постукивая, осыпались на уступ и дальше, вдоль пожарного выхода.

Я не знал, что мне делать, так что ждал, и, пока длились минуты ожидания, недавние мои веселость и ярость испарились, оставив в осадке только страх. Я начал испытывать то, что Марлиз называет «закружение», разумея под этим словом непреодолимый страх высоты, так что вцепился в громоотвод, глядя на свое искаженное лицо, отражающееся в стеклянном шаре, и надеясь, что хоть что-нибудь да случится, а погода не переменится. Стрельба усилилась, когда к делу подключились отряды подкрепления из других районов, пустив в ход пистолеты-пулеметы. Эти штуковины имеют малый радиус действия и весьма сомнительную точность боя. Свинцовые очереди засвистали в воздухе, застучали по сторонам, раскалывая шифер. Я подумал было, что такой шквальный огонь сможет обнажить перекрытия крыши и это позволит мне спуститься к уступу. Но до того как это случится, я и сам буду изрешечен.

Потом я услышал чей-то голос, сказавший:

– Не делайте этого.

Я оглянулся, по-прежнему цепляясь за громоотвод. Повиснув на гребне крыши с защищенной от огня подветренной его стороны, на меня смотрел коренастый и рыжеватый очкарик, приблизительно мой ровесник. Я, конечно, был поглощен всем происходящим и обратить внимание на размер его ушей мог бы лишь в самую последнюю очередь. Уши у него были больше обычного, хотя я не замечал этого вплоть до того, как он мне на них указал, заявив, что они были и остаются кошмаром его жизни и что, по его убеждению, всем прохожим на улице, в особенности красивым женщинам, они бросаются в глаза так же явно, как если бы то были две Гибралтарские скалы. Если не считать ушей, он выглядел как моложавый двойник отца Фланагана. Разумеется, отец Фланаган сам был когда-то собственным моложавым двойником (и, как можно надеяться, моложавым девственником), но никто не знает, как он тогда выглядел, кроме тех, кто его окружал, и, возможно, Спенсера Трейси, которому это позволяла одна лишь интуиция.

Я подумал, что он имеет в виду, чтобы я не трогал снайпера, но у него сложилось впечатление, будто я собираюсь покончить с собой.

– У меня свои причины, – сказал я.

– Никогда не бывает достаточно веских причин.

– С чего вы это взяли?

– Я работаю в Транспортном управлении.

– Понимаю, – сказал я. – Это делает вас столь же непогрешимым, как Папа.

– Нет. Я – в отделе поддержки движения поездов. В мои обязанности входит отговаривать тех, кто задумал самоубийство. Должен сказать, что никогда не слышал достаточно веской причины, по которой стоило бы покончить с жизнью (от кого-нибудь, кто здоров настолько, что может взобраться на сотню футов по свисающему кабелю).

– Я не собираюсь прыгать.

– Полагаю, вы здесь работаете, – сказал он, оглядывая мой костюм и ботинки.

– Нет, конечно.

– Так зачем же вы сюда забрались?

– Чтобы добраться до этого сукина сына.

– До дьявола?

– Не знаю, кто он такой. С чего, по-вашему, полицейские палят в нашу сторону из сотни стволов?

– Какие полицейские?

Из-за ветра он ничего с моей стороны крыши не слышал. Никогда не забуду выражения его лица, когда он глянул поверх гребня и увидел армию, собравшуюся внизу.

– Что вы такое сделали? – спросил он. – Припарковались во втором ряду?

Появления этого человека я не мог объяснить ничем иным, кроме как вмешательством какого-то ангела, пославшего его ко мне. Он увидел меня из здания Транспортного управления и, предположив, будто я собираюсь свести счеты с жизнью, явился сюда, чтобы меня отговорить. Отговорив многих из тех, кто собирался сигануть с моста или высокой платформы, а других убедив убрать свои шеи с рельс перед набегающими поездами, он перестал бояться высоты и привык к опасности. Половина нью-йоркской подземки проходит по эстакадам и мостам, и он проводил свои дни то глубоко в туннелях, то высоко в воздухе.

– Как бы нам добраться до этого уступа, чтобы при этом не сверзиться? – спросил я.

Он пристально глянул поверх конька крыши.

– Это просто, – сказал он. – Я повисну на этом вот громоотводе, а вы сползете по мне. Потом, когда вы будете в безопасности, я соскользну вниз, вы схватите меня за щиколотки и потихоньку опустите меня.

– Вы родом откуда? – спросил я.

– Из Швеции, – сказал он, решительно придвигаясь, чтобы прицепиться к громоотводу.

Я сполз по нему вниз и, несколько минут продержавшись за его лодыжки, меж тем как он лягал меня по лицу, словно бы отгоняя цыпленка, полностью вытянулся и отцепился. Скольжение, прежде чем подошвы мои коснулись уступа, продолжалось несколько долгих секунд.

Затем отцепился и он, да так, словно находился всего в нескольких футах от земли, и я втянул его на площадку.

– Что теперь? – спросил он, не вполне уверенный в нашей миссии.