Румянцевский сквер

Ночь была безлунная, черная. Двигались бесшумными призраками, замирая при выбросах ракетного света. И уже пересекли наискосок низинку эту, чуть не утонули в глубоких снегах, и уже начали медленный осторожный подъем по пологому склону — а там, по расчетам Малкова, могли быть и дозоры Второй ударной, — как вдруг:

— Halt! — откуда-то справа молодой и как бы испуганный выкрик. — Wer ist da?[3]

И сразу ракеты одна за другой вылетели в чугунное небо. Десантники, конечно, носом в снег. Но немцы, вот же дьявольщина, не успокоились. «Зейн… дорт… шпенс… бештимт…» — слышались возбужденные голоса. Настырный часовой, видно, поднял тревогу. В мертвенном ракетном свете увидели десантники, как прямо к ним направились, перекликаясь, темно-зеленые фигуры с автоматами на изготовку. Сколько их? Десяток… нет, больше… Что делать? Подняться и бежать? Враз перестреляют…

Малков негромко скомандовал:

— К бою. — И, подпустив немцев ближе: — Огонь!

Зеленые фигуры попадали в снег. Пошла перестрелка, полетели гранаты. Грохот, стук, мат. Отползая в сторону, десантники пытались оторваться. Перебежками, от дерева к дереву, уходили обратно в низинку…

Потом, когда оторвались и плелись из последних сил по собственному следу, Колчанов сказал Малкову:

— Я вроде бы слышал, когда стрельба пошла… вроде по-русски крикнули…

— Мне тоже показалось, — живо обернулся Малков. — А что крикнули?

— Ну, вроде: «Эй, фрицы, чего всполошились?»

Колчанов с трудом ворочал языком. Он был ранен — в спину впился осколок гранаты. Хорошо еще, что овчинный полушубок смягчил удар. Каждый шаг был как последний шаг. Упасть и не двигаться… не двигаться, ох… Мама родная, вдруг подумал он вовсе несуразно.

— Там наши, — как бы сквозь сон слышал Колчанов голос Малкова, шедшего впереди. — Прорвемся завтра, ночью…

Под утро вернулись на разоренный хутор, в сарай тот самый — всемером. Все раненые, изнуренные до крайнего предела. Бинтов уже ни у кого не было. Рвали на полосы тельники. У Колчанова в спине засели два осколка. С помощью Вани Деева обвязался вокруг торса тельняшечьими тряпками.

Было их теперь, считая с четырьмя неходячими, одиннадцать.

Онуфриеву и маленькому юркому Найдуку достало сил сходить в погреб, испечь котелок мороженой картошки. Ели молча. Вдруг заспорили: какое сегодня число? Одни говорили — шестнадцатое, другие — нет, семнадцатое. Кузьмин сказал:

— Какая разница? Все равно дату на нашей могиле не нашкрябают.

— Брось, Кузьмин. — Малков повел на него хмурый взгляд из-под черных уголков бровей. — Завтра прорвемся.

— На тот свет, — буркнул Кузьмин. Он сидел, уставясь на пальцы своей здоровой руки, черные от картошки. — А вот интересно, — сказал он тихо, — сойдусь я там с ней?

— С кем? — спросил Найдук.

— С Симой-радисткой. С Дворкиной.

— Что за разговоры, Кузьмин? — спросил Малков. — Ты откуда взялся такой… разговорчивый…

— С Апрелевки я. С Подмосковья.

— Тем более! Почти москвич, а слова у тебя как у темного талдона.

— Чалдона? — переспросил Онуфриев. — Так чалдон это я. Коренной сибиряк.

— Я говорю — не чалдон, а талдон. Ну… который языком треплет, сам не знает что, — пояснил Малков. Он навзничь лежал на сене, осторожно трогая лоб, как бы проверяя, на месте ли повязка. — У нас в Ивановском был один, по соседству. Сидит на завалинке, и бормочет, и талдычит… про конец света… пока сноха не выскочит и в дом не уведет. Вот его прозвали талдоном.

— А вы разве деревенский, товарищ старш-тинант? — поинтересовался любопытный Найдук.

— Кузьмин из-под Москвы, а я из-под Ленинграда, — не сразу ответил Малков. — Село Ивановское — слышали? Недалеко от станции Мга. Я учился в Питере, как раз летом сорок первого окончил Гидрографический институт. Полярником должен был стать.

— Ивановское? — сказал Колчанов. — Так его ж освободили в прошлом году, когда блокаду прорвали.

— Ну да, — подтвердил Малков. — Я был там. Только жену и дочку не нашел, их немцы угнали. Куда-то угнали, — повторил он, будто прислушиваясь к жуткому звучанию этих слов.

— Беда-а, — вздохнул Найдук. — У меня тоже вот… Харькивщину ослобонили, а моя родня тоже… задевалась кудай-то. Пишу, пишу в Паютино, в Близнюки — не отвечають…

— Найдук, — сказал Колчанов. — Пойди смени Цыпина.

— Есть. — Найдук засобирался на вахту, повесил на грудь автомат. — Эх, — вздохнул он, трудно идя к воротам сарая. — Ноги-то, ноги… поморожены обои…

Цыпин вошел в сарай, остановился, привыкая к темноте. Снаружи-то было светлее — от снега.

— Сюда иди, — позвал Колчанов. — Тебе картошку оставили.

Цыпину было трудно жевать, он мял картофелины пальцами и глотал.

— Опять, — сказал он сипло, — пушки в той стороне стреляют.

Канонада, недавно возникшая на юге, глухим прибоем достигала сарая.

Сон сморил десантников. Только тихо стонали тяжело раненные.

Спали недолго. Пропели ржавые петли ворот, Найдук гаркнул — словно гранату кинул в сонное царство:

— Па-адъем, братва! Фрицы идут!