Румянцевский сквер

— Сержант, — сказал Кузьмин. — Ты, если прорвешься, напиши моей маме. Кузьмина Вера Федоровна. Апрелевка Московской области, Советская, пять. Запомнишь?

— Запомню. Да ты еще сам напишешь.

— Сам я стану этим… пропавшим без вести. Все мы скоро станем…

— Брось, Кузьмин.

— У нас в Апрелевке завод грампластинок, я там работал. Ах, пластиночки были! Хау ду ю ду-у, мистер Браун… Рио-Рита…

— Отплясал ты, мистер Браун, — прохрипел Соколов.

— Отплясал, Мишка! Помнишь, как мы на Ханко в Дом флота ходили?

— Ну.

— А самый хороший был у меня последний танец. Когда «Сталин» подорвался, а я в залив сиганул… тут она подплыла… я ее облапил, а она подбрасывает, подбрасывает… — Кузьмин засмеялся.

— Тебе с бабами всегда везло.

— Везло! — подтвердил Кузьмин и, оскалив зубы, еще пуще захохотал.

Странно и грозно прозвучал его смех в холодном, ледяном погребе, в клубах махорочного дыма, в сумасшедшей этой ночи, подсвеченной пожаром и ракетами, перекрещенной трассами пулеметного огня.

— Кузьмин, останешься за старшего, — сказал Колчанов. — Держитесь, братцы. Мы за вами вернемся. Пошли, Цыпин.

Они выбрались из погреба. Тут стоял Ваня Деев в отрытом в снегу окопе. Молодое, безусое и безбородое лицо его, стянутое по бокам ушами шапки, было обращено к северу, к немецким позициям. Оттуда продолжали бить пулеметы, простреливая поле от сарая до погреба.

— Не спят фрицы, — сказал Ваня Деев. — А вы пошли? Ну, счастливо.

— Тебя Кузьмин сменит. — Колчанов обнял его за плечи. — Будешь с ним впересменку стоять. А мы вернемся, Ваня.

С неба, пульсирующего розовым светом от догорающего сарая, сыпался негустой мокрый снег. А хутор, совсем уже догоревший, рисовался ломаным черным силуэтом.

Колчанов и Цыпин поползли на юг. Своих ног Колчанов не чувствовал, и это было плохо. Руки болели, острой болью кололо в спине. Он слышал за собой тяжелое дыхание Цыпина, потом перестал слышать, обернулся. Цыпин лежал на боку в снежной борозде, проложенной Колчановым. Пришлось вернуться к нему.

— Ты чего?

— Плечо, — сипло сказал Цыпин. — Болит, спасу нет. Ты иди один, Колчанов.

— Ну нет. Отдохни немного. Вон до кустов доползем, еще метров триста открытых, а дальше встанем на ноги. Лесом пойдем.

Колчанов перевернулся на спину. Мокрый снег холодил лицо, ложился на губы, можно было его слизывать. Похоже, оттепель начинается… Хоть бы ноги выдержали…

Поползли дальше. Ползли долго, с передышками. Ну, вот он, кустарник, подлесок. Можно наконец подняться на ноги. Колчанов сверил с компасом направление к передовой, к той низинке, которая вела к позициям Второй ударной. Пошел, проваливаясь в снег. Плохо шли ноги. Хоть руками их переставляй. Вдруг он, оглянувшись, увидел, что Цыпин стоит, прислонясь к сосне. Черт, да что же это такое? Пришлось сделать десятка два трудных шагов обратно. Цыпин смотрел исподлобья.

— Не пойду дальше, — сказал он. — Не могу идти.

— Я тоже не могу. Надо, Цыпин.

Помолчали. Позади них пулеметы упорно продолжали расстреливать поляну.

— Да зачем тебе надо?

— Что? — не понял Колчанов невнятно произнесенные слова.

— Зачем тебе надо, само, чтоб я с тобой шел?

— Дурацкий вопрос. Вдвоем легче. Больше шансов пройти…

— Нет. Тебе надо держать меня при себе.

— Как это?

— Тебе ж велено, само… присматривать за мной…

— Чего-о? — разозлился Колчанов. — Хватит пороть хреновину! Давай, давай, пошли!

Шагнул было с протянутой рукой, чтобы отодрать этого болвана от сосны, — и отпрянул: Цыпин быстрым движением наставил на него автомат. Лицо его, с черными провалами глаз, с запекшейся кровью на разбитой нижней челюсти, было страшно.

— С ума ты сошел, Цыпин.

Тот ничего больше не сказал. Ствол автомата, черным зрачком уставившийся на Колчанова, слегка подрагивал.

— Ну и черт с тобой!

Колчанов повернулся, пошел, по колено утопая в снегу. Оглянулся — тот все еще стоял, держа его на прицеле. Но, отойдя на полсотни метров, Колчанов потерял Цыпина из виду. Либо деревья прикрыли, либо тот уже пустился по-пластунски обратно. Небо там, над поляной, все еще дрожало и мерцало.

Лес был полон сырым застоявшимся холодом. Ветер раскачивал беспокойные кроны сосен. Никогда Колчанов не чувствовал себя таким потерянным, беспомощным, как в эти часы продвижения по враждебному лесу. Ноги отказывались идти. То и дело приходилось ползти, потом он заставлял себя подниматься. Раза два, наткнувшись на деревья, обнаруживал, что спит на ходу. Или просто теряет сознание.

Еще он помнил, что, пройдя низиной и начав подъем на ее пологий, поросший кустарником склон, слышал немецкие окрики, замирал под беспощадным светом ракет. Ночь гудела ветром, мигала ракетами, стучала пулеметами, забивала снегом беззвучно зовущий рот.

Беспамятство вдруг оборвалось отчетливым матерным словом.

Колчанов раскрыл глаза. Он лежал на дне окопа, над ним склонились две головы в шапках со спущенными ушами. Серые армейские шапки со звездочками, серые шинели — свои, свои!

— Свой я, — разжал он губы, замкнутые холодом и отчаянием. — Свой… с десанта…

— Я ж говорю, с десанта он, — сказал один из солдат.

А второй: