Русалия

Слава о том, что величайший волхв Руси держит путь в город Кия оказывалась куда быстроходней самого достославного облакопрогонителя Богомила. Стоило ему выйти из лесу и ступить на торную дорогу, как (чем дальше – тем чаще) ему навстречу стали устремляться люди, все с челобитными, обычными для чтущих невежество: кто-то просил вылечить ему глаза, для чего достославному, якобы, нужно было наложить на них руку, молодая хромоногая бабенка умоляла дать ей нитку из его одежи, дабы извести из своей коровы червей, а один красавец-мужик, вышедший ему навстречу с оседланной савраской, ведомой им под уздцы, вовсе огорошил волхва, справившись, не согласится ли тот оживотворить покойника, поскольку помер тот не ко времени – сев на носу, а для того, чтобы не злоупотребить бесценным временем Божьего избранника, предлагал доставить его к месту, как он выразился, на коне. Можно ли было объяснить тем людям, что даже если бы возможным было осуществить те вожделения, это не принесло бы им счастья, поскольку жизнь все равно осталась бы для них такой, каковой надлежит быть жизни наделенных имуществом? И нет никакой надежды достичь хоть сколь-нибудь продолжительного счастья с помощью имущества. Но стоило ли им об этом напоминать?

Богомил был весьма рад предложению хозяина ладной телеги, обогнавшей его на дороге, подвезти его до самого Киев-града. В телеге возчика находилось шестеро грязных овец, которых тот (как выяснилось позже) собирался обменять на одном из киевских рынков на какие-то вещи, по домашности полезные. Туда-то к овцам и вознамерился было забраться Богомил, но мужичишко затряс жидкой и долгой своей бороденкой, заохал, запричитал, что ему такой позор допустить – святого человека к овцам водворить - все равно, что жизнь свою проклясть, и просил Богомила садиться с ним на облучок, место есть, а ежели тому тесно станет, то он сам к овцам пойдет, счастливому гостю вожжи отдаст.

Теперь Богомил ехал на облучке телеги, широким плечом придавливая правую руку козлобородого мужичка, отчего лошадь то и дело забирала влево. Люди выходившие на дорогу поклониться проезжающему Богомилу появлялись подчас в самых неожиданных и глухих местах. Это, несомненно, возвышало возничего в его собстенных глазах, он несколько осмелел и даже стал позволять себе покрикивать на самых назойливых:

- Иди! Иди! Что под колесо-то лезешь. Вот я ужотка! Где тебя учили к святому волхву-то приставать, точно муха осенняя? Ну! Ну!

Мужики, бабы, их дети и старики протягивали Богомилу всяческие гостинцы: ломти калача, худенькие свертки беленого полотна, сушеную рыбу, мотки толстых серых ниток, свитых из козьей шерсти. Волхв неизменно все это отклонял, впрочем, не слишком успешно, поскольку мужичок вдруг стал обнаруживать пронырство, достойное самых ушлых торгашей:

- Да зачем же так, святейший человек, ото всего-то отбиваться? – увещевал он несколько рассеянного Богомила. – Ведь люди от души дают. Так можно и взять.

И если волхв не успевал очувствоваться, на какое-то время разорвав путы своих дум, мужичек брал все, то ни давали и заботливо укладывал в высокий плетеный кош, составлявший вместе с овцами поклажу телеги.

Уже по тому, что люди у дороги встречались все чаще, можно было сделать вывод, что цель близка. А в самом Киеве прибытие Богомила вызвало воистину переполох, какого город сей, может, не знал с того дня, как лет тридцать тому ночью по небу на западе летело Перуново огненное копье. Все вдруг от мальчишки-подмастерья до степенного волхва забегали, загомонили, обмениваясь одной и той же новостью, очень быстро новостью быть переставшей. Но задолго до того, как та сумятица снизошла на город, Ольга уже была оповещена о приближении Богомила. Она, конечно, встревожилась, наблюдая неслыханное возбуждение, чрезвычайную восторженность, которые высекал из киевлян один только слух о прибытии знаменитейшего волхва, ведь княгиня никак не подозревала о намерениях этого пришествия. На всякий случай, если волхв в обиде на ее непочтение к русским устоям явился в Киев народ мутить и на бунт подымать, княгиня велела своей дружине распределиться по городу и быть настороже, быть готовыми во всеоружии встретить любые возмущения.