Русалия

Не лишай меня, сына твоего, памяти.

Да станет память моя крепче прежнего.

Да удержу я в ней до последнего дня

Все, что ты мне о себе поведал.

Не лишай меня памяти во имя твое, Свароже!

Праздник и все связанные с ним удовольствия ожидались завтра. Но как все чувства спящего проглатывает дыхание, с тем, чтобы при пробуждении вновь возвратить их человеку, также и Бессмертный (которого завтра на русской земле собирались почтить, как Сварога) создает на время миры и Богов, с тем, чтобы в назначенный час поглотить их с помощью ветра, - оттого изначальные устои, обозначающие жизнь человеческую, имеют естественную склонность к разрушению. Были, говорят, времена, когда никто без благословения святых волхвов не посмел бы омочить губ ритуальным хмелем. Теперь же Святослав направлялся в гридницу, где намеревался совместно со своими товарищами до времени сотворить возлияние в честь отдыхающего где-то в непостижимых мирах небесного старца ³⁵⁶¹.

Он вступил в город в окружении трех десятков товарищей. (По случаю наступающего праздника Святослав дозволил всем, кто жил в посаде или имел желание навестить родню в близлежащих поселениях, после погрузки на телеги и полки наиболее громоздкого оружия, прочей оснастки воинских занятий прямо с Перунова поля отправляться по домам, если, конечно, на них в эти дни не возлагалось каких-либо особенных обязательств). По городу можно было пройти или немного в обход тихой стороной огородов (но тогда не исключалось вероятие повстречать Богомила, избравшего для жительства условно тихий уголок княжеского двора, к которому вот уже несколько дней молодой князь забывал наведаться за наукой) или же напрямик через рыночную площадь. И поскольку по мнению князя только Богомил и, по сути заменивший ему отца, дядька Асмуд имели право взыскивать с него за нерадивость, Святослав дал себе слово сразу же после дня Сварога примчаться к своему духовному учителю и усердием ученика доказать искренность любви к нему, а сейчас все же пройти другой дорогой.

Молодцы шли по самой широкой в Киеве улице, выложенной камнями, собранными на берегу реки (которые в случае осады города тут же могли превратиться в средство обороны), шли мимо огороженных заметом или острым тыном дворов, рисуясь перед улыбчивыми и нарочито серьезными девками и бабами, возникавшими то и дело в приоткрытых воротах с вырезанными на створках и подкрашенными изображениями орлов, оленей и цветов; шли – грудь колесом, поглядывая соколом, – удало раскланиваясь со встречными. И вот уже на пустеющей к вечеру рыночной площади по-юношески важничающую братию молодых дружинников отвлек от услады самолюбования какой-то шум.

Рыхлая толпа зевак, а за ней спины двух десятков хорошо одетых копейщиков прикрывали происходящее, но по-бабьи истеричные выкрики были несомненно еврейскими и принадлежали, видимо, кому-то из золотых мешков Жидовского города ³⁵⁷², равно, как и оснащенная копьями охрана. Святослав и его молодцы повернули на шум. Толпа послушно расступалась перед приближавшимися дружинниками, и скоро обнаружился предмет ее интереса: Элиезер - тридцатилетний сын Наамана Хапуша – чахлый недоросток, чье вырожденческое тельце, занавешенное несколькими слоями драгоценных тканей, то и знай корчилось от распиравшей его злобы, будто исполнял, визжа, какой-то воинственный танец перед таким же невысоким, но плотным мужиком в рыжеватой поскони.

- Это что здесь такое? – поинтересовался Святослав, когда наконец-то заприметивший его Элиезер Хапуш перестал взвизгивать.

- О! Да будешь ты иметь большую радость, князь! – внезапно раздраженно-визгливые восклицания сменились торжественно-слащавыми, но в них оставалось немало задора. – Этот шиш грабит меня!

- Вот так – грабит? – в недоумении расширив глаза, Святослав невольно перевел взгляд с понуро поджавшего бесцветные губы мужичишки на смуглые надменные лица охранителей сына главы киевской еврейской общины и обратно.

- Конечно! Уже третий раз видят, что он приходит на рынок, чтобы продавать… Как это называют?..

- Вандыш ³⁵⁸¹, - рядом с Элиезером оживилось еще одно еврейское лицо.

- Да, этот вандыш. Он в третий раз хочет продавать здесь вандыш и отказывается мне платить.

- Платить? – все более недоумевал Святослав. – Кто кому не хочет платить и за что?

На всякий случай Элиезер Хапуш изобразил побольше добродушия на своем маленьком длинноносеньком злобном личике:

- Он отказывается мне платить за то, что он здесь торгует…

Темно-русые брови русского князя ниже опустились ему на глаза, которые в одно мгновение будто стали старше на пару десятков лет:

- За что ты хочешь получить плату с этого человека?

Видя перемену в облике князя, сын Наамана вдруг сделался особенно подвижен, принялся чертить носиком в воздухе замысловатые фигуры, то вскидывая на Святослава моментально окосевшие глаза, то вновь опуская их долу: