Русская дива

Он простил. Боже мой, Барух Ата Адонай, он давно, еще на волжском берегу все простил этой стране. За то безумное, блаженное, вне возможностей речевого описания соитие с юной Анечкой Крыловой, и за все последующие плотские дары этой страны он простил ей и государственную процентную норму, и плебейский антисемитизм ее простонародья. Разве не правы русские мужики, когда бьют нас до крови, и гонят из своей страны, и передают сыновьям своим свою бессильную к нам ненависть, если со времен похода Песаха на Киев и вот уже ровно десять веков мы у них отнимаем их самых красивых, самых юных и самых сладких женщин?

Но ее нет. Какие-то экскурсоводы повели по залам первые группы туристов, негромко талдыча им хрестоматийные фразы о стремлении Петра «служить российской славе» и «в Европу прорубить окно». Рубинчик не мог слушать эту баланду. Он вышел в парк. Как замечательно, как волшебно было бы встретить ту девушку именно здесь, в пустынной аллее у Петровского павильона «Грот» или у этого розового «Голландского домика» в лесу над озером! Но нет ее, и тут ее нет…

Такой прекрасный, такой золотой день, с резными тенями от дубовой листвы на теплом песке аллей, с интимными, как на картинах Коро, беседками, с чистым, прозрачным воздухом, с парящими над мраморными статуями белыми бабочками, с дальней кукушкой и близким дятлом — такой волшебный день пропадает! Сколько таких дней осталось до его отъезда? Черт возьми, он жил в этой стране, не считая ни дней, ни лет, жил, полагая свою жизнь тут вечной и безмерной. И вдруг… Как быстро, как стремительно проходят эти последние, считанные дни! И даже неизвестно, сколько их осталось! Если дадут разрешение уехать, то на сборы положено десять дней. И — все! И дальше — тьма, неизвестность, суровые джунгли капитализма. И — нет России, не будет, не будет ни-ког-да! Этих звонких берез, этого воздуха, этой ленивой солнечной пыльцы над ручьем, этих полутемных беседок, стука этого красноголового дятла и той незримой и сладкой кукушки где-то вдали.

Где же та девушка? Она же спасла его, буквально спасла от ареста! Если бы в то персиковое утро он не повез ее сюда, в Кусково, а поехал, как собирался, к Инессе Бродник, его замели бы вмеcте со всеми, кто был тогда у Инессы. Всех, всех отказников и «активистов-сионистов» взяли в ту ночь и в то утро и, по сведениям радио «Свобода», вывезли из Москвы. Хлебные фургоны — неужели именно в тех фургонах, которые он встретил в то утро на шоссе Энтузиастов, везли Инессу Бродник, Ефима Герцианова, Илью Карбовского?

Нет ее! Ни в Шереметевском дворце, ни в Петровском «Гроте», ни в «Оранжерее». Нет ее, и он даже не знает ее имени, чтобы опросить…

Рубинчик, вздохнув, направился к выходу.

— Уже? — сказал ему старик вахтер. — Нагулялси?

— Ага…

— Закурить не будет?

— Бросил. Третью неделю, — вздохнул Рубинчик. — А то бы и сам закурил.

— Все так говорят, — сказал старик. — А сами на табак жидятся.

Но Рубинчик и это «жидятся» пропустил мимо ушей.

— Между прочим, — сказал он старику, — я третьего дня девушку сюда подвозил, студентку, она тут на практике. Может, помните?

— Тут до хрена с девушками приезжают, всех не упомнишь! — ответил вахтер.

— Тоже правда. Счастливо оставаться.

— Бывай, некурящий!

Рубинчик вышел из чугунных ворот, сел в свой «Москвич» и — увидел ее: она вышла из подошедшего автобуса и — обрадованная — стояла и смотрела на него через дорогу.

Через двадцать минут они плыли по озеру графа Шереметева. Оле — так звали девушку — удалось взять не только эту музейную лодку с веслами, но и старинный шелковый зонтик от солнца. Сидя под этим зонтиком, словно фрейлина императрицы, и сияя сине-зелеными озерами своих радостных глаз, Оля попросила:

— Иосиф, расскажите что-нибудь.

— Что? Например?

— Что-нибудь про Петра.

— Ну, я Петром специально не занимался. Но однажды слышал проповедь епископа Нафанаила. У него интересный взгляд на Петра. Хотите расскажу?

— Конечно!