Русская служба и другие истории<br />(Сборник)

И сразу открылось то, что не подлежит изложению по-русски, потому что вокруг была сплошная китайская грамота. Это был мир, знакомый лишь по чтению сборника сказок разных народов детгиза. Перлись в глаза из витрин раздутые жаром печи пекинские утки, навешанные одна за другой, как в сказке о золотом гусе: один коснулся и прилип, за ним прилип следующий, и так они шли и шли через народы и государства и не могли отлипнуть, пока не пришли на китайскую улицу колониального Лондона, где британский флаг правит над всеми китайскими морями, превратившимися тут в лужи пряного соуса на тарелках. Над головой и по боку желтели китайские иероглифы, как морские чудовища — засушенные спруты или откормленные пауки, лягушачьи лапы и всякая нечисть, которую едят китайцы. И лица тоже стали кривиться в иероглифы, сжиматься и растягиваться, пока не сощурились все подряд и заговорили тоненьким кваканьем: мао-мао, пиз-дун, хуй-ня. О существовании этого квартала он, конечно, слыхал, но кто же знал, что попасть в него можно, лишь свернув в переулок, который со стороны кажется дверью в стене. Исчезла лондонская речь: они уже были в другой стране, пусть фиктивной, но иной, и шаг в эту страну приравнивался к повторной эмиграции, и это сообщало шагу легкость необыкновенную; ведь если в предыдущей эмиграции мало чего было понятно, то в последующей уже непонятно вообще ничего, а значит, наплевать на непонятность в эмиграции вообще. Наратор и его провожатая нырнули под разляпистые иероглифы, прошуршали бамбуковой шторкой и очутились в комнате с круглыми столами, отделенной от внешнего мира не столько стенами, сколько отсутствием знакомого выражения лиц: в зале были одни китайцы. Вокруг сновали официанты, раскосо глядящие на клиентов, раскосо глядящих на самих себя и давая раскосо почувствовать Наратору, что он не в своей тарелке с рисом: так по крайней мере казалось косившему от неловкости Наратору. „Ну что, жиды, прищурились?“ — автоматически подумал он, как в индийском ресторане автоматически вспомнил бы хрущевский лозунг: „Хинди-руси, пхай-пхай!“. Вновь увиденное связывалось с давно услышанным, как таблица умножения, но только все невпопад из-за подначек Вал, как она себя называла („Мое имя Валери, друзья называют меня Вал, ты называй меня Вал, мы с тобой будем друзья, будем мы?“), и ее щебет сливался со стрекотом китайских палочек вокруг в тот же магический птичий посвист, как и над деревьями соседней площади. Наратор ничего, кроме слова „Пекин“, про Китай не знал, да и то из песенки про Ваню, который кидал в Пекине сотни, потому что ему было все равно, сохнет по нему Маруська или не сохнет, как сохнет сейчас Наратор в китайском квартале под названием Сохо, а с тех пор как Ваня кидал в Пекине сотни, отношения между Москвой и Пекином жутко протухли. „Ваня? Мы будем есть вань-тунь“, — перебила его Вал, глотая слюну. „Я думал, китайцы лягушек едят“, — пробормотал Наратор. Но Вал, не отрывая глаз от меню, возразила, что Наратор забыл, видно, свою родину, потому что, по ее сведениям, в Москве до сих пор существует ресторан „Пекин“, где она лично кидала валютные сотни, и там, кстати, дают водку под названием „ханжа“, чтобы подчеркнуть лицемерие советского руководства. „По-китайски этот напиток называется „сакэ“, а лягушек, между прочим, едят французы, — сказала Вал. — Вань-тунь мы запьем бутылочкой горячего сакэ“.

„Сак… как?“ — покраснел Наратор.

„Или что-нибудь покрепче? Мао-тай!“ — водила Вал пальцем по меню.

„Мао? Я в политике не разбираюсь“, — бурчал Наратор. „Прямо пельмени!“ — охнул он, когда перед ним поставили стеклянный баул с первым блюдом. — Пельмени, но с хвостом», — уточнил он, таская из бульона головастиков в тесте.

«Это не пель-мени. Это вань-тунь. Пель-мень это сычуанское блюдо, — поучала его Вал. — А это кухня провинции Кантон».