Русская Вандея

– Так уж вы, батюшка ваше превосходительство, не оставьте моей просьбицы без уважения, – униженно кланялся он через день начальнику гарнизона ген. Полякову. – Так и опишите господину атаману, что от Малахова девяносто просоленных овчин. На полушубки защитникам Тихого Дона. Хорошо бы и в газетах пропечатать. Не для моего восхваления, а чтобы это послужило примером александровско-грушевским толстосумам, которые уклоняются от всяких пожертвований на армию. Большевики поступали с ними иначе, и они давали.

Прошло две недели. Комиссия прикатила к Малахову за овчинами.

– Овчины, вы говорите? Овчины, овчины? Я чтой-то забыл? Ах, эти… Вспомнил теперь. Так, только знаете, господа, какая штука-то. Я их точно хотел пожертвовать, да пришлось переиначить, видит бог, против своей воли. Есть у меня один добрый человечек, племянничек. Приехал из Ростова и давай просить, пристал как банный лист. Почти сам, своей волей, забрал их и увез в Ростов. Нету овчин, нету. Напрасно побеспокоились.

Председатель комиссии Н.Г. Харчевников попробовал пристыдить и урезонить скареда.

– Не могу-с… Которые есть овчины на складе, это не те, другие. Те, ей-богу, увез племянник.

– Мы у вас обыск сделаем. Силой отберем то, что вы обещали. Знаете, давши слово – держись!

– По-большевистски, значит, поступить хотите? Дело ваше. Только стыдно это, господа. Стыдно унижать донца, патриота своего казачьего отечества. Весь город знает, сколько я вытерпел за Тихий Дон да за матушку-Русь великую, неделимую. Большевики разграбили мое добро, в тюрьму сажали, заставляли копать могилы для тифозных покойников…

Взбешенный начальник гарнизона, однако, бессильный предпринять что-либо существенное, приказал развесить по городу афиши, в которых описывался «патриотический подвиг» Малахова[198].

– Что ж, брань на вороту не виснет. Только напрасно изволят гневаться его превосходительство. Воля моя: сегодня захотел, – пожертвовал; завтра раздумал, – взял назад. Мое полное право! – отозвался «жертвователь» на эту репрессию.

Всякий раз, как войска чего-либо требовали от Малаховых на армию, они орали:

– Требовать? Отбирать насильно? Вы что, большевики? А, вот какой вы порядок несете. Теперь будем знать!

Лица их горели благородным негодованием.

– Нельзя требовать, поймите: это же по-большевистски. Вот корниловский поход был, – красота. Герои разутые, раздетые шли по степям под ледяным ветром. Ни о них никто не думал, ни они о себе не думали. Им нужна была только великая Россия. Это, действительно, бескорыстный подвиг. А тут что? Грабеж, а не великая и неделимая.

Рыцари наживы, сами того не сознавая, силились убедить «спасателей отечества» в необходимости большевизма, как единственного средства для спасения экономической жизни России от окончательного разрушения ее колдуньей в шапке-невидимке.

XVII. Белая Фемида

Один из видных политических деятелей белого юга России, сенатор Чебышев, читая в 1918 году в г. Новочеркасске публичный доклад о большевистском правосудии и подтрунивая над малочисленностью статей в советских уголовных законах, подчеркнул такую фразу:

– Большевики мало льют чернил, зато очень много крови.

О жестокости Советской власти, об ужасах ее «застенков», о несовершенстве и беспощадности ее карательного аппарата белая пресса не перестает трубить за границей и по сие время. Еще в 1922 году небезызвестный нововременец профессор А.А. Пиленко писал в белградском «Русском Деле» о том, что «по изумительному уголовному кодексу РСФСР чиновник, не явившийся вовремя на службу, подвергается расстрелу, а хулиган, ограбивший на улице этого чиновника, отделывается кратковременным тюремным заключением»[199]

.

Интересно посмотреть, сколь близко к совершенству стояло отправление правосудия в белом стане и во много ли раз тогдашние судебные порядки белых превосходили такие же порядки красных.

Белую Фемиду следовало бы изображать, как Януса двуликого. Один ее лик, долготерпеливый и многомилостивый, был обращен в сторону «своих», будь то величайший грабитель, насильник, взяточник; другой, – неумолимый, грозный, – пожирал кровожадными глазами тех, кто так или иначе имел прикосновение к смертному греху – к большевизму.

Согласно судебным законам трех государственных образований юга России: Добровольческой армии, Дона и Кубани, имевших свои особые и независимые друг от друга судебные организации, все дела о причастных к большевизму лицах передавались на рассмотрение военно-полевых судов, а при сложности и неясности – нормальных военных судов (военно-окружные, корпусные, донской военный суд), предварительное же расследование поручалось особым органам, судебно-следственным комиссиям.

Эти последние, впрочем, учреждались только в тылу, одна комиссия на округ или уезд. Во главе каждой комиссии стоял председатель, чаще всего из числа строевых офицеров, членами же назначались и офицеры-юристы, и офицеры-неюристы, и всевозможные чиновники, и мобилизованные адвокаты и т.д.