Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

Из хижины что-то выползло – уже и не человек, а одни лишь очертания человека – что-то замотанное в невероятное тряпье, и голосом, как это ни странно, полным ехидства и издевки, ответило:

– Боярина Кислички.

И в дальнейшем каждый раз, когда приближались к обнищавшим жилищам, княжеский поход опережал кто-нибудь из отроков и кричал задиристо:

– Чьи земли?

И в ответ неизменно следовало:

– Боярина Кислички!

– Что это за боярин, княже? – спросил Дулеб Долгорукого, но князь, вопреки своей привычке, не стал рассказывать, а лишь загадочно прищурился:

– Поедем – увидите.

В конце второго дня их странствий по ободранной, бесплодной земле одинокие хижины и пустые дворы начали собираться вместе, выстраивались рядами, создавали улицы, по которым, судя по всему, никто и ни на чем не ездил, селище в своей разбросанности не имело ни начала, ни конца, беспорядочностью своей оно превосходило все виденное когда-либо, и тут тоже множество люду то ли вымерло, то ли ударилось в бега, и хижины стали прибежищем ветров, морозов, всяких непогод, однако было в этом селище и отличие от всех одиноких избушек, которые встречались за два дня пути на землях загадочного боярина Кислички. Все деревья, которые росли вокруг селища и в самом селище, имели срубленные верхушки. Собственно, если как следует присмотреться, то верхушки срублены были только у деревьев высоких, молоденькие деревца еще росли, еще имели свой дозволенный предел, достигнув которого неминуемо должны были тоже пополнить число искалеченных, помертвевших полудеревьев, с сонными корнями, которые, быть может, никогда и не проснутся. Кто-то следил здесь за тем, чтобы ничто не превышало заранее определенной, раз и навсегда установленной меры, – видно по всему, установленной опять-таки тем же вездесущим, всемогущим и загадочным боярином Кисличкой, который, словно жестокий бог в плачах пророка Исайи, «опустошает землю и делает ее бесплодной». Но почему и зачем? Можно было понять безжалостное обдирание людей – людей всегда кто-то обдирает, и обдирает всегда безжалостно. Но деревья? Кому они мешают? И в чьей голове родилось мрачное намерение выровнять все растущее, не пускать выше заданного уровня, тем самым лишив деревья самой их сути устремленности вверх, к солнцу, к свободе?

Вряд ли нужно было спрашивать, потому что Вацьо снова выскакивал вперед и, заприметив какое-нибудь живое существо, кричал насмешливо:

– Кто обкорнал деревья?

– Боярин Кисличка! – следовал неизменный ответ.

И вот наконец открылась безмерная пустая равнина, засыпанная словно бы и не снегами, а солью, подобно карфагенским полям после их завоевания римлянами, которые хотели навеки сделать их бесплодными. А посредине этой площади возвышалось чудовищное, невиданных размеров сооружение, чем-то смахивавшее то ли на корыто, то ли на растоптанный лапоть; оно заполняло собой весь простор, неуклюже громоздилось над всем, и лишь теперь Дулеб понял, зачем укорачивались здесь окрестные деревья: они не должны были превышать это мрачное строение.

Оно было сплошь деревянное. Положены сюда были самые высокие, самые стройные, самые лучшие стволы, подобранные один в один, для того и вырублены все окрестные леса, для того и ободрана земля, превращена в пустырище, дабы возвышалось над этим, может и нарочно разровненным, безбрежным полем чудовище, которое по своим размерам превышало и княжеские палаты, и величайшие соборы, и просторные каменные монастыри, кои приходилось видеть Дулебу в Европе во время странствий с Петроком Властом.

– Что это за химера? – не утерпел он, обратившись к Юрию, и Долгорукий не стал дальше играть в загадочность, ответил одним словом:

– Ковчег.

– Ноев?

– Боярина Кислички. У Ноя ковчег в длину имел триста локтей, в ширину – пятьдесят локтей, в вышину – тридцать. Ковчег боярина Кислички в длину и ширину превосходит Ноев в три раза, что же касаемо высоты, то тут боярину не удалось превзойти праотца.

– Стало быть, он потому и срезал вершины деревьев, чтобы ничто не поднималось выше ковчега?

– И для того также, чтобы не зацепиться за верхушки, когда начнется потоп.

– А боярин ждет нового потопа?

– Услышишь, лекарь, сам.

– И ты, княже, допускаешь, чтобы в твоей земле творилось такое?

– А что могу поделать? Отец мой Мономах говорил: «Страх божий имейте превыше всего». Боярин сей от самого рождения своего живет в страхе божьем – разве это властен кто-нибудь воспретить? Раздоров не разводит, гулящих людей не имеет, все они в трудах и в строительстве безустанном, все счастливы.

– Шутишь, княже? Какое же здесь счастье? Тут скоро людей не будет, исчезнут, словно бы и впрямь смытые потопом. Разве не видишь всеобщей ободранности земель боярина? В твоем крае это будто лишай болезненный, будто проказа, которой поражен был Иов праведный. Может, и боярина своего считаешь праведником, но зачем же он? От него одно лишь зло людям.

– Ты тоже праведник, лекарь, – погрозился пальцем Долгорукий.