Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

– Был на свете слепой человек. Ибо все мы так или иначе слепы на этой земле. Но вот был слепой, не скрывавший своей незрячести. Был у того слепого и сын. Вот пошел куда-то сын, а слепой сидит и ждет. Приходит сын, слепой и спрашивает у него: «Где был?» – «Молоко ходил пить». – «Какое же оно?» – «Белое». – «А я уже и забыл, что ж это такое – белое». – «Такое, как гусак». – «А гусак какой?» – «Такой, как мой локоть». Слепой пощупал локоть сына: «Теперь знаю, какое молоко».

Так выпьем за Манюню, у которой локти и впрямь как молоко. Будь здоров и ты, княже, возле такой девушки, как Манюня Кисличкина.

– Будь здоров, княже, возле Манюни.

– Здорова будь, Манюня!

– Здоров будь, княже.

Кубки осушили под веселые восклицания, налили еще раз и выпили снова; когда же закусили все как следует, Долгорукий вытер усы, крикнул:

– Теперь нашу песню про Манюню!

И Вацьо подскочил, взмахнул руками, изо всей силы крикнул «гей!», начиная песню, а все сразу подхватили, наполнив до отказа ковчежную гридницу сильными мужскими голосами:

Гей, боярский двор – море,Гей, Кисличкин двор – море!

Что крутые берега его – тесаный терем,Что буйные ветры – стража верная.А у него на море белорыбицаМанюня Кисличкина!Ловили ловцы,Ловцы-молодцы,Те же ловцы – неудальцы:Неводы у них не шелковые,А крючочки у них не серебряные.Гей, боярский двор – море,Гей, Кисличкин двор – море!

Что крутые берега его – тесаный терем,Что буйные ветры – стража верная.А у него на море белорыбицаМанюня Кисличкина.Ловили ловцы,Ловцы-молодцы,Эти ловцы – удальцы,Ибо неводы у них шелковые,А крючочки у них все серебряные.Поймали белорыбицу,

Схватили Маню Кисличкину,А поймав, за стол саживали,За стол с князем да с боярином.Да и сами садились,Песню заводили,Медом-пивом запивали,Манюню цело…

– Шутники и весельчаки твои люди, князенька, – прищурившись, заглянул в глаза Долгорукому Кисличка, когда закончилась песня.

– Перед потопом, боярин, – развел руками Долгорукий и вдруг гаркнул: – Манюню цело…

И влепил Манюне в щеку поцелуй звонкий, молодецкий, а отроки проревели троекратно:

– Манюню целовали, Манюню целовали, Манюню целовали!

После чего Юрий поцеловал девушку еще и в губы, приведя ее в такое неописуемое смущение, что она убежала бы из-за стола, если бы князь не придержал.

– Зять надобен тебе, боярин, – заговорил князь Андрей. – В заповедях божьих для Ноя сказано ведь, чтобы взял он в ковчег род свой и жен сыновей своих. Ты же сыновей не имеешь, а лишь дочь. Вот и должен найти зятя для дочери.

– Нужно, да тяжело, – вздохнул Кисличка. – Среди моих людей нет достойного, а со стороны как возьмешь? Не могу бросить ковчег, чтобы искать. Пустить сюда тоже никого не могу.

– Привезли тебе для выбора вон сколько молодцов, – сказал Долгорукий. – Даже из Киева имеем.

Иваница задвигался на скамье, будучи не в состоянии скрыть удовольствия.

Помнил об Ойке, не мог выбросить ее из сердца, но возле Манюни умирали все воспоминания, отступали страсти, омрачались надежды, – он способен был смотреть лишь на нее, наслаждаясь и довольствуясь самим предположением, как роскошествовал бы он в случае согласия Манюни…

– Не ведаю, согласился бы киевский наш гость, – осторожно начал было Кисличка, на что Иваница чуть было не крикнул: «Согласен!» – но Долгорукий своевременно опередил его, взмахом руки пригасил жар Иваницы.

– Зовется Иваница, – сказал князь Юрий. – Учен не меньше, чем его товарищ лекарь Дулеб.

– Вот уж! – стеснительно крякнул Иваница, потому что рядом с ним шевелился паскудный книгоед Силька, который откровенно прыснул в кулак, когда князь сказал про ученость Иваницы.

– Но, – продолжал Долгорукий, – прежде всего, боярин, должны иметь мы согласие на брак от самой Манюни, потому что насильства над ней мы не потерпим, в особенности же любя ее. Затем согласие должен выразить также Иваница. Но перед этим ты должен рассказать все про свой ковчег и про все, что будет ждать здесь будущего твоего зятя. Налей-ка, чашник, боярину меду, хотя никакой мед не сравнится своей сладостью для него с его ковчегом. Здоров будь, боярин, и ты, мать, и ты, Манюня!