Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

– Го-го! – снова последовало в ответ.

– И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.

– Го-го!

– Послушай моего совета, лекарь, – заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.

– Что же слушать? Он не отвечает.

– Он смеется.

– Го-го! – хохотнул снова Кузьма. – Могу и еще.

– А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.

– Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?

– Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.

– Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич – старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.

– Игумен – святой человек, – сурово предупредил князь Юрий. – О нем помолчи.

– Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.

– Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, – вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлебывал свое просяное пиво.

Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.

– Слушаем тебя, – негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повел.

Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнес ни слова.

– Мы подскажем, ежели хочешь, – снова сказал Дулеб.

– А чего ждать?! – рявкнул Кузьма. – Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да…

Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать все для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.

Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.

– Когда вы с Силькой переехали мост? – спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.

– Мост? Какой мост? – очнулся тот. – Я про игумена еще не закончил, а ты со своим мостом…

– Про игумена все уже… Не надо. Ты встретился перед мостом через Днепр с незнакомым тебе монашком, с ним переехали мост. Когда это было? О какой поре?

– Мост? А мы и не переезжали его.

– Как же вы перебрались через Днепр с конями?

– Мост был закрыт еще. Тогда я начал стучать в ворота и кое-что пообещал мостовикам. Рано было, потому и не пускали. Ну, допустим, платы не дал, показал гривну, пустили так.

– Про Сильку что ведомо?

– А ничего. В дороге малость там говорили. Книги переписывал у Анании. Никчемный человек. Зайца боялся.

– Ну, так, – Дулеб весь напрягся, готовясь спросить о самом главном. – Скажи, Кузьма, если хочешь и можешь, еще такое. Силька открылся перед тобой, куда должен пристать здесь, в Суздальской земле?

– Открылся? Он спал и видел, как пробирается к какому-то там князю Андрею переписывать книги.

– Князь Андрей – я, – подал голос сын Долгорукого.

Кузьма равнодушно взглянул на него, но, видимо, что-то шевельнулось в его душе или же он просто считал, что уже и так много грубостей наговорил, проявляя пренебрежение ко всем этим князьям и их прихвостням, поэтому добавил:

– Хвалил он тебя, княже, что охочий к книгам вельми и любишь таких людей, как Силька. Люди они и никчемные, но уж коли любишь, то, может, и верно делаешь. Потому как Силька добрый и быстрый разумом. Пуглив только…