Русские куртизанки

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,Из сочных гроздий венки свивать.Хочу упиться роскошным телом,Хочу одежды с тебя сорвать!Хочу я зноя атласной груди.Мы два желанья в одно сольем.Уйдите, боги! Уйдите, люди!Мне сладко с нею побыть вдвоем!Пусть будет завтра и мрак, и холод,Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив! Я буду молод!Я буду дерзок! Я так хочу!

Явившись к «Грифу», он оказался вовсе не таким, как его воображала Нина: не Вакх, не сатир, не фавн — всего-навсего невысокий господин с острой рыжей бородкой и незначительным лицом. Бальмонт сбросил пальто, посмотрел на растерянную его незначительностью хозяйку…

Но если он не произвел впечатления на Ниночку, то она-то немедленно зацепила какую-то струну в многозвучной душе маэстро!

— Вы мне нравитесь! — провозгласил он. — Я хочу вам читать стихи!

Удостоил награды…

«Он стоял посреди комнаты точь-в-точь в той же позе, как на ехидном портрете Серова, краснея рубиновым кончиком носа, вызывающе выдвинув нижнюю губу, буравя блестящими зелеными остриями маленьких глазок. Петух или попугай.

«Спустите штору. Зажгите лампу».

Спустила. Зажгла.

«Теперь принесите коньяку».

Принесла.

«Теперь заприте дверь».

Не заперла, но плотно затворила.

«Теперь… (он сел в кресло) встаньте на колени и слушайте».

Я двигалась совершенно под гипнозом. Было странно, чего-то даже стыдно, но встала и на колени.

В первый раз в его чтении зазвучали убедительной силой вкрадчиво, соблазнительно то безнадежно-печальные, то не договаривающие чего-то самого главного, то шуршащие, как камыши, то звенящие, как весенние ручьи, — пленительные строфы. Раня, волнуя, муча, радуя.

Будем, как солнце, всегда молодое,Нежно ласкать огневые цветы.Счастлив ли? Будь же счастливее вдвое,Будь воплощеньем внезапной мечты!

Читать Бальмонта одно, слушать — совершенно другое. Он читал с вызовом. Разбрасывая слова, своеобразно ломая ритм, в паузах нервно шурша листочками записной книжки (с ней он не расставался), крепко закусывая нижнюю губу необыкновенно острым белым клыком.

Пауза — и опять звенящие, рвущиеся нити, шуршание крыльев, журчание весенних ручьев. Через мою голову время от времени рука поэта тянулась к рюмке. Я, сохраняя неудобную позу, едва успевала ее наливать. И бутылка пустела…»

Вся их короткая связь, которая вскоре началась, — словно это чтение стихов: Нина стоит на коленях, он через ее голову тянется к бутылке. Вообще, честно, все ее последующие связи с тремя великими, один за одним, поэтами: Бальмонтом, Белым, Брюсовым — именно такая картина: Она стоит на коленях, Он тянется через ее голову к бутылке, кресту, револьверу, шприцу с морфием… не суть важно — но поза ее была неизменна.

Строго говоря, Бальмонту, который влюблялся, по словам В. Ходасевича, «во всех без изъятия», было безразлично, кто стоит на коленях перед ним и кто ему подает коньяк: Нина Петровская, NN, AA, BB, CC… У него было столько любовниц (одна за одной, одновременно — по-всякому!), что они давно уже свились перед его взором в некий «звездный хоровод»:

Я заглянул во столько глаз,Что позабыл я навсегда,Когда любил я в первый разИ не любил — когда?Как тот севильский Дон-Жуан,Я — Вечный Жид, минутный муж.Я знаю сказки многих странИ тайну многих душ.

Мгновенья нежной красотыСоткал я в звездный хоровод.Но неисчерпанность мечтыМеня зовет — вперед.Что было раз, то было раз,Душе любить запрета нет.Хочу я блеска новых глаз,Непознанных планет.Волненье сладостной тоскиМеня уносит вновь и вновь.И я всегда гляжу в зрачки,Чтоб в них читать — любовь.