Русские мыслители

В течение жизни Белинский держался нескольких точек зрения; он переходил от одной к другой и брал от каждой все, что только было возможно, пока — прилагая великие, мучи­тельные усилия — не освобождался от нее, дабы начинать борьбу сызнова. Ему так и не удалось достичь окончательного или достаточно последовательного взгляда на мир; хотя при­лежные биографы стараются поделить умственное развитие Белинского по крайности на три четко обозначенных «пери­ода», опрятно замкнутых и последовательно сменявшихся, они упускают из виду чересчур уж много фактов: Белинский непрестанно «скатывается» к своим более ранним, «отверг­нутым» суждениям: последовательность Белинского — скорее нравственная, нежели умственная. Философствовать он принялся в середине 1830-х, имея от роду двадцать три года, — и рассуждал обо всем с омерзением, рождавшимся в душной атмосфере полицейского государства, что построил Николай I, — омерзением, присущим в то время любому из молодых интеллигентов, имевших сердце и совесть; он усвоил философию, которая проповедовалась молодыми московскими мыслителями Станкевичем и Бакуниным — в их кружок Белинский был вхож.

Идеализм выступал реакцией на суровый гнет, начав­шийся после поражения декабристов. Молодые русские интеллигенты, коих поощряли к обучению в Германии, а не во Франции, где правил король Луи-Филипп и непрерывно бродила революционная закваска, возвращались домой, пере­полненные германской метафизикой. Земная жизнь, с ее низменными заботами и хлопотами — прежде всего, поли­тическими, — казалась отвратительной, да, по счастью, нич­тожной и презренной. Значение имела только идеальная жизнь, обитель духа, великие вдохновенные умопостроения, посредством которых человек освобождался от раздражаю­щей и постылой материальной среды, от ее невыносимой грязи — и сливался с Природой и Богом. В истории Запад­ной Европы такие возвышенные духовные достижения изо­биловали, — а утверждения о том, что в России тоже име­ется свое подобное, звучали праздной националистической болтовней. Русская культура

(так Белинский говорил

своим читателям в 1830-х) была тепличным, чужеземным растением, прижившимся на российской почве, — и, пока не появился Пушкин, русских авторов даже упоминать было бы зазорно рядом с Шекспиром, Данте, Гете и Шиллером — или хотя бы с такими великими писателями-реалистами, как Вальтер Скотт и (затаите дыхание!) Фенимор Купер. А народные рус­ские песни и былины звучали и выглядели, по его словам, еще презреннее тех второ- и третьеразрядных подражаний французским образцам, что образовывали ничтожное собра­ние перепевов, носивших гордое имя русской национальной литературы.

Что до славянофилов, их пристрастие к исконным рус­ским преданиям и обычаям, к народной одежде, к русским песням и пляскам, давним музыкальным инструментам,

строгостям византийского православия, их стремление сопоставлять духовную глубину и нравственное богатство славян с духовным и нравственным упадком «загниваю­щего» Запада, развращенного мещанскими предрассудками и низменнейшей погоней за житейскими благами, — все это, писал Белинский, самообман и детское тщеславие. Что нам дала Византия? Южные славяне, прямые потомки ее, чис­лятся меж самых темных, умственно мертвых европейских народов. Да вымри завтра все население Черногории, восклицает Белинский в одном из своих очерков, мир не оскудеет — и ничего не заметит. Вспомните, говорит он, хотя бы один благородный голос, прозвучавший в европейском восемнадцатом веке — хоть вольтеровский, хоть робеспье- ровский, — что могут противопоставить ему Византия либо Россия? Лишь голос Петра Великого — а этот государь душой и сердцем принадлежал Западу. Что до смиренного и набож­ного мужика, прославляемого славянофилами — сивола­пого дикаря и болвана, якобы осиянного благодатью, — то Белинский, в отличие от славянофилов, отнюдь не при­надлежавший ни к аристократии, ни к мелкопоместному дворянству, бывший отпрыском незаметного уездного лекаря, видел в земледелии не романтическое и облагора­живающее, но крайне отупляющее и унизительное занятие. Славянофилы приводили его в ярость своей реакционной болтовней, попытками остановить научный прогресс, при­зывами вернуться к старинным и — всего чаще — давно уже не существующим порядкам и обычаям. Ничто не выг­лядит более жалко, чем лживый, дешевый национализм — архаические одеяния, ненависть к иностранцам, стремление свести на нет героические и великие труды, столь отважно и блистательно начатые Петром I. Подобно французским энциклопедистам восемнадцатого столетия — по духу и складу русский критик довольно крепко смахивал на них, — Белинский, в начале своего пути (и снова, уже на закате жизни), верил, что лишь просвещенный деспот, насаждающий образование, поощряющий технический прогресс и матери­альную цивилизацию, может спасти русский народ, погряз­ший во мраке варварства и невежества. Письмо, отосланное Белинским одному из друзей в 1837 году, говорит: