Русские мыслители

В 1838-1840 годах Белинский объявил, что сила всегда права; что сама история — поступь неотвратимых стихий­ных сил, она освящает окружающий нас порядок вещей; что самодержавие пришло на русскую землю в должный, уроч­ный час и потому священно; что Россия, какова ни есть, составляет часть Божественного замысла, ведущего к идеаль­ной цели, что правительство — воплощенное могущество и принуждение — мудрее подданных; что противиться ему было бы легкомысленно, порочно и тщетно. Сопротив­ление космическим силам всегда равняется самоубийству. «Действительность есть чудовище, — пишет он Бакунину, — вооруженное железными когтями и огромною пастью с железными челюстями. Рано или поздно, но пожрет она всякого, кто живет с ней в разладе и идет ей наперекор. Чтобы освободиться от нее и вместо ужасного чудовища уви­деть в ней источник блаженства, для этого одно средство — сознать ее»

[204].

А выше говорит: «Я гляжу на действительность, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственным восторгом, сознавая ее разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в ней ничего нельзя похулить и отверг­нуть»[205]. И вот еще, в том же ключе: «Шиллер <... > был мой личный враг, и мне стоило труда обуздывать мою к нему ненависть и держаться в пределах возможного для меня приличия. За что эта ненависть?»[206] А за то, поясняет Белин­ский далее, что Шиллеровы «"Разбойники" и "Коварство и любовь" вкупе с "Фиеско" — этим произведением немец­кого Гюго, наложили на меня дикую вражду с общественным порядком, во имя абстрактного идеала общества, оторван­ного от географических и исторических условий развития, построенного на воздухе»[207].

Это отголоски сравнительно безвредных положений более раннего идеализма Фихте — но, политически рассуж­дая, куда более грозные; прежде говорилось: общество неиз­менно более право, чем отдельная личность, или же «частная индивидуальность только до той степени и действительность, а не призрак, до какой она выражает собою общество»[208].

Ошарашенные друзья примолкли: самый неустраши­мый и самый целеустремленный изо всех радикальных вожа­ков сделался, с их точки зрения, отъявленным предателем. Потрясение оказалось настолько глубоким, что москвичи вообще избегали обсуждать случившееся. Белинский отлично сознавал, какое впечатление произведет его «отступничество», и прямо говорил об этом в письмах; тем не менее, выхода он отнюдь не видел. Он пришел к новым взглядам разумно и рассудочно, а коль скоро предстояло выбирать между изме­ной друзьям и изменой истине, следовало набраться муже­ства и пожертвовать своими друзьями. А мысль о чудовищ­ной боли, которую этот выбор причинит ему самому, всего лишь подчеркивала неминуемую необходимость великой жертвы, приносимой принципам. Но даже такая покорность «железным законам» исторической поступи и обществен­ного развития — не просто непреклонным, но справедливым, разумным, нравственно освобождающим — была отмечена, и тогда и позднее, глубочайшим отвращением к положению русского общества в целом и непосредственно окружающего общества в частности.

«Да и какая наша жизнь-то еще? — писал он Констан­тину Аксакову в 1840 году. — В чем она, где onaf Мы люди вне общества, потому что Россия не есть общество. У нас нет ни политической, ни религиозной, ни уче­ной, ни литературной жизни. Скука, апатия, томление в бесплодных порывах — вот наша жизнь. Что за жизнь для человека вне общества? Мы ведь не монахи средних веков. Гадкое государство Китай, но еще гаже государство, в кото­ром есть богатые элементы для жизни, но которое спеленано в тисках железных и представляет собою образ младенца в английской болезни»\

В чем же спасение? В послушании властям — то есть в «приятии действительности». Подобно многим пришед­шим позднее коммунистам, Белинский радовался тому, что оковы, добровольно им на себя наложенные, столь тяжки, восторгался теснотой и тьмой, в которых стремился обитать; ужас и отвращение друзей лишь подтверждали величие, — а, следовательно, благородство и нравственную необходимость жертвы. Нет восторга, сравнимого с востор­гом самоуничтожения.