Русские мыслители

Но вместе с тем Белинский считал: поскольку человек обитает в обществе, а общество почти полностью «лепит» его личность — постольку высказываемая истина обязана быть «социальной», а любые попытки отгородиться от окружаю­щих, или бежать от них прочь, неминуемо оборачиваются искажением истины, изменой правде. Для Белинского чело­век, художник и гражданин — единое целое; пишете вы роман или стихотворение, исторический труд или философский трактат, газетную статью, симфонию, картину — вы неиз­бежно выражаете (по крайней мере, обязаны выражать) всю свою сущность, а не только ее искусную, талантливую сторону; как человек, вы несете нравственную ответственность за то, что создаете, как художник. Вы должны постоянно свидетель­ствовать об истине — единой и неделимой, — всяким поступ­ком и каждым словом. Не бывает чисто эстетических истин и чисто эстетических канонов. Правда, красота, нравствен­ность изначально присущи жизни, нераздельны с нею: лжи­вое и нравственно уродливое не могут быть художественно прекрасны — и наоборот. Белинский считал, что людское существование сводится — или должно сводиться — к непре­рывной и отчаянной войне между правдой и кривдой, спра­ведливостью и несправедливостью, и ни единый человек не вправе оставаться безучастным, либо содействовать врагу — особенно творец, художник. И Белинский объявил войну признанным русским националистам, поскольку те, по его мнению, замалчивали факты, искажали их — а это шло вразрез настоящей любви к Отечеству. Он обличал и порицал казенный патриотизм, с немалой свирепостью выражений пытался формулировать скрываемую ими истину — и это сочли цинизмом. Поначалу он восторгался германскими романтиками, потом лишь их радикальным крылом, затем увлекся французскими социалистами — и его сочли крамоль­ником. Он повторял славянофилам: внутреннее обновление и духовное возрождение вряд ли возможны, если желудок пуст, и уж никак не возможны в обществе, где мало социальной спра­ведливости, где попираются простейшие людские права, — и его окрестили материалистом.

И жизнь его, и личность обратились мифом. Он оби­тал некой идеализированной, строгой, нравственно безуп­речной фигурой в сердцах стольких современников, что когда власти снова дозволили упоминать имя Белинского невозбранно, поэты и писатели наперебой, словно сорев­нуясь, начали сочинять пылкие произведения, посвящен­ные памяти ушедшего критика. Он так определил отноше­ние литературы к жизни, что даже авторы, исповедовавшие более-менее чистое искусство и отнюдь не сочувствовав­шие подобным взглядам — например, Лесков, Гончаров и Тургенев, — поневоле признали справедливость его точки зрения; эти писатели отвергали учение Белинского в целом, однако могучее незримое присутствие ушедшего критика понуждало их «сводить с ним счеты»: подобно Гоголю и Досто­евскому, они отнюдь не шли за Белинским, но, по крайности, считали нужным пояснить, почему, — и необходимость эту особенно остро чувствовал Тургенев. Гюстав Флобер увлекал его в одну сторону, а с другой стороны постоянно и грозно маячил призрак умершего друга; Тургенев тщетно пытался умиротворить обоих — и потратил немало времени, убеж­дая и себя самого, и русскую публику в том, что нравственно его писательская позиция вполне может быть оправдана, что ни предательства, ни виляния за ним не числится. Этот поиск надлежащего места в нравственной и общественной жизни длился, как своего рода русская литераторская тради­ция, вплоть до 1890-х, до самого мятежа эстетов-неокласси­цистов и символистов, которых возглавили Вячеслав Иванов и Бальмонт, Анненский и Блок. Но движения эти, хоть и при­несли великолепные плоды, не остались действенной силой надолго. Большевицкая революция заставила всех возвра­титься к канонам, провозглашенным Белинским, и к «соци­альным критериям» искусства — хотя в упрощенной, изуро­дованной, чисто утилитарной форме.

Белинского попрекали многие — в частности, против­ники натурализма — и многим; на кое-какие попреки воз­разить почти нечего. Он был диким сумасбродом; ни вооду­шевление, ни серьезность, ни честность не искупают его невероятных, ни с чем не сообразных суждений. Белинский заявлял: Данте вообще не поэт; Фенимора Купера ставил на одну доску с Шекспиром; звал «Отелло» произведением варварской эпохи; пушкинскую поэму «Руслан и Людмила» честил «детской и нисколько не гениальной»[222], «Повести Бел­кина» и «Сказки» считал никчемными, а Татьяну из «Евгения Онегина» звал «нравственным эмбрионом»[223]. Не менее дикие замечания отпускались по адресу Расина и Корнеля, Бальзака и Гюго.