Русские мыслители

Высокомерие Пушкина, его неоднократные попытки выставлять себя аристократическим любителем словесности, а вовсе не профессиональным литератором, задевали уяз­вимого и обидчивого Белинского за живое — точно так же маска светского цинизма, под коей прятал настоящее свое лицо Лермонтов, оскорбила его при первой встрече с поэтом. Но Белинский позабыл пушкинскую холодность; он осоз­нал, что за байронической личиной и язвительным циниз­мом Лермонтова — за его желанием ранить и получать раны ответные — скрывается великий лирический поэт, серьез­ный, тонкий, проницательный критик и донельзя измучен­ный человек, исключительно добрый и глубокий. Гений обоих этих людей заворожил Белинского — и, то ли осоз­нанно, то ли бессознательно, собственные понятия о том, что являет собою художник слова, и каким ему надлежит быть, Белинский стремился выстраивать, опираясь на произведе­ния Пушкина и Лермонтова — особенно Пушкина.

Всю жизнь Белинский-критик оставался учеником вели­ких германских романтиков. Он резко порицал и отвергал дидактические, утилитарные доктрины, требовавшие при­кладного искусства и бывшие в изрядном ходу среди фран­цузских социалистов: «Поэзия не имеет никакой цели вне себя, но сама себе есть цель, так же, как истина в знании, как благо в действии»[197]. Несколько выше, в этой же статье, он говорит:

«Весь мир, все цветы, краски и звуки, все формы природы и жизни могут быть явлениями поэзии; но сущность ее — то, что скрывается в этих явлениях, живит их бытие, оча­ровывает в них игрою жизни. <... > Кто же он, сам поэт, в отношении к прочим людям? — Это организация воспри­имчивая, раздражительная, всегда деятельная, которая при малейшем прикосновении дает от себя искры электричества, которая болезненнее других страдает, живее наслаждается, пламеннее любит, сильнее ненавидит; словом — глубже чувствует <... >»[198].

Или вот еще: литература есть «плод свободного вдох­новения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства, дышащих для одного его и унич­тожающихся вне его, вполне выражающих и воспроизво­дящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнию которого они живут и духом которого дышат, выражающих в своих твор­ческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровен­нейших глубин и биений»[199]. Белинский страстно возражал тем, кто смотрел на искусство как на простое орудие общест­венной борьбы — этот взгляд проповедовали тогда Жорж Санд и Пьер Леру: «Не хлопочите о воплощении идей; если вы поэт — в ваших созданиях будет идея, даже без вашего ведома; не старайтесь быть народными: следуйте свободно своему вдохновению — и будете народны, сами не зная как; не заботьтесь о нравственности, но творите, а не делайте — и будете нравственны, даже назло самим себе, даже усилива­ясь быть безнравственными!..»[200]

Конечно, тут слышится эхо Августа-Вильгельма Шле- геля и его единомышленников — но все же критик никогда не отступил от своей ранней точки зрения. Анненков пишет: Белинский видел в искусстве единый и всеобъемлющий ответ на любые людские вопросы — ибо искусство заполняет про­белы, оставляемые иными, куда менее действенными видами опыта; он чувствовал: постоянное возвращение к великим классическим книгам возрождает и облагораживает читателя, ибо лишь они одни разрешают — преображая мировоззре­ние, доколе не обнажатся верные взаимные связи вещей и понятий, — все нравственные и политические вопросы — при условии, конечно, что книги эти суть вдохновенные и самодостаточные произведения искусства, некие самосто­ятельные миры, а не жалкие подделки, не тупые орудия общественной или нравственной пропаганды. Мнения свои Белинский менял часто и болезненно, и все-таки до сконча­ния земных дней незыблемо верил: искусство — особенно литература — дарит истину ищущим истины, чем чище твор­ческий порыв — тем художественно чище произведение, тем ярче и глубже предстает читателю истина; Белинский оста­вался верен романтическому учению: наилучшее, наиболее цельное искусство неизбежно является выражением не только чувств и мыслей отдельно взятого творца, но всей окружаю­щей общественной среды, целой культуры, целого народа, чьим голосом — сознательно либо неосознанно — является художник: без этого писатель и писатель становятся никчем­ными и пошлыми; только и единственно будучи народными, творцы приобретают какое-либо значение. Ничто из выше­изложенного не вызвало бы славянофильских возражений;