Русские мыслители

За выходом «Отцов и детей» из печати последовал беше­ный гомон, в котором возможно расслышать, по крайности, пять различных точек зрения на книгу. Сердитое правое крыло полагало, будто в образе Базарова прославляются новейшие нигилисты, а сам Тургенев недостойно тщится польстить молодежи и снискать ее одобрение. Другие поздравляли писа­теля, успешно обличившего новейшее варварство и подрыва­ние устоев. Третьи поносили Тургенева, сочинившего злоб­ный пасквиль на радикалов, снабдившего реакцию оружием, играющего на руку полиции; эти звали Ивана Сергеевича отступником и предателем. Четвертые, подобно Дмитрию Писареву, гордо становились под базаровский стяг и благода­рили автора за честное сочувствие всему, что было наиболее живого и бесстрашного в разраставшейся партии будущего. Наконец, пятые подмечали: сам-то автор не вполне уверен в собственном замысле, ибо его отношение к действующим лицам романа поистине двояко; они говорили: Тургенев — художник, а не памфлетист, он вещает истину, какой видит ее, не отдавая предпочтения ни той, ни другой стороне.

Препирательство не шло на убыль и длилось даже после смерти Тургенева. Об огромной жизнеспособности романа свидетельствует уже одно то, что споры не смолкали даже в следующем столетии — ни до, ни после Октябрьской революции. Еще десять лет назад по этому же поводу среди советских критиков кипела битва. За нас был Тургенев, или против нас? И кем он был? Гамлетом, которого ослеплял пес­симизм, свойственный представителям угасающего класса, или, подобно Бальзаку и Толстому, провидцем? И кто есть Базаров? Предтеча воинствующего, насквозь политизиро­ванного советского интеллектуала, или уродливая карика­тура на отцов-основателей русского коммунизма? Споры еще не кончились[347].

Прием, оказанный роману, огорчил и озадачил Тургенева. Прежде, чем отправить книгу в печать, писатель, как обычно, спрашивал мнения и совета у множества своих друзей. Он читал рукопись парижским слушателям, изменял и пра­вил текст, пытался угодить любому и всякому. Образ Базарова претерпел несколько перемен в предварительных набросках, то возвышаясь, то снижаясь — в зависимости от впечатления, полученного тем или иным советчиком или другом. Нападе­ние слева нанесло Тургеневу раны, саднившие до конца зем­ных дней. «<...> Меня уверяют, что я на стороне "Отцов" ... я, который в фигуре Павла Кирсанова даже погрешил про­тив художественной правды и пересолил, довел до карика­туры его недостатки, сделал его смешным!»[348] Что до Базарова, «он честен, правдив и демократ до конца ногтей»[349]. Много лет спустя Иван Сергеевич признался анархисту Кропот­кину: «<...> Я любил его, сильно любил <... > я покажу вам дневник, где записал, как я плакал, когда закончил повесть смертью Базарова»[350]. «Скажите по совести, — писал Тургенев одному из наиязвительнейших своих критиков, Салтыкову- Щедрину (посетовавшему: дескать, реакционеры пользуются словом «нигилист», чтобы опорочить всякого, кто не при­шелся им по душе), — разве кому-нибудь может быть обидно сравнение его с Базаровым? Не сами ли Вы замечаете, что это самая симпатичная из всех моих фигур?»[351] Что же до «ниги­лизма», это, возможно, было ошибкой:

«...Я готов сознаться <... > что я не имел права давать нашей реакционной сволочи возможность ухватиться за кличку — за имя; писатель во мне должен был принести эту жертву гражданину <...> я признаю справедливым и отчуж­дение от меня молодежи, и всяческие нарекания... Возникший вопрос был поважнее художественной правды — и я должен был это знать наперед»[352].

Тургенев утверждал, будто разделяет все базаровские взгляды — за вычетом отношения к искусству: «вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что, за исключением воззрений на художества, — я разделяю почти все его убеждения»[353]. «"Ни отцы, ни дети", — сказала мне одна остроумная дама по прочтении моей книги, — вот настоящее заглавие вашей повести — и вы сами нигилист». Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала»[354]. Еще раньше Герцен заявил, что частица Базарова была во всех — ив нем самом, и в Белинском, и в Бакунине — во всех, кто на протяжении 1840-х обличал российское цар­ство тьмы во имя Запада, науки и цивилизации[355]. Тургенев этого тоже не отрицал. Несомненно, Иван Сергеевич изби­рал разный тон в переписке с разными корреспондентами. Когда радикальные русские студенты, учившиеся в Гейдель- берге, потребовали, чтобы Тургенев недвусмысленно зая­вил о собственном отношении к Базарову, писатель ответил им так: