Русские символисты: этюды и разыскания

Исключительно значимым для поэта было мнение А. И. Анисимова, искусствоведа и реставратора, участвовавшего в работах по расчистке иконы Владимирской Богоматери от поздних наслоений, автора монографии об иконе, помогавшего Волошину историческими сведениями, использованными в работе над стихотворением; последние четыре строки «Владимирской Богоматери» выделены из текста как «Посыл — А. И. Анисимову» (аналог посвящения): тем самым и в этом произведении заявлена столь значимая для поэтики Волошина «спаянность общезначимого и личного»[1250]. Отзыв Анисимова, помимо высокой оценки включал и критические суждения: «Вы просите меня высказать свое мнение о „Владимирской Б<ожией> М<атери>“. Почти достаточно будет сказать, что, читая его, я не мог удержаться от слез <…> меня одинаково взволновали и внутреннее наполнение стихотворения, и его форма. О некоторых частностях сказал бы Вам такое мнение свое. Я переставил бы слова Железный-Хромец, так как последнее слово не может иметь ударения на первом слоге. Поэтому я лично, читая вслух, делаю эту перестановку. Несколько необычно рифмование „Богоматери“ с „фарватером“, но это б<ыть> м<ожет>… „предрассудок“. Наконец, я не вполне уяснил себе, к какому моменту относится последующее четверостишие „Но слепой народ в годину гнева“ и т. д. Судя по непосредственному следованию за „киевскими ладьями“, „поруганной твердыней“ является Киев — Вышгород. Но если так, то зачем это повторение в конце о том, о чем в начале уже сказано так полно и прекрасно?»[1251] Эти замечания Анисимова нашли прямое отражение в авторской правке текста: стих «А когда Железный-Хромец предал» исправлен на «А когда Хромец Железный предал»; стихи с «фарватером» и «киевскими ладьями» вычеркнуты, и тем самым исключена неверная ассоциация последующих строк с Киевом (в них подразумевается эвакуация иконы из московского Успенского собора во Владимир, а затем в Муром во время похода Наполеона на Москву); кроме того, в этих строках рифмующиеся «святыни» и «твердыни» переставлены местами, в беловом автографе и неисправленном машинописном тексте было:

Но слепой народ в годину гневаОтдал сам ключи своих святынь,И ушла Предстательница-ДеваИз своих поруганных твердынь.

Пространный отзыв о «Владимирской Богоматери» содержится также в письме С. М. Соловьева, поэта из круга московских символистов, священника и религиозного публициста, дружески сблизившегося с Волошиным во второй половине 1920-х гг. 23 мая 1929 г. Соловьев писал Волошину: «Твои стихи о Владим<ирской> Богоматери замечательны, и, я думаю, ты сделал все, что можно сделать с такой глубокой и ускользающей от слова темой». Перечисляя достоинства отдельных строк и образов стихотворения, Соловьев резюмирует: «Все это останется в русской поэзии навсегда. Мне особенно дорога и идея стихотворения: через истинное воссияние подлинного лика св. Софии, как русской идеи, из византийско-московского образа Богоматери. Но возражаю я против следующего: „в зверином напряженьи львенок-сфинкс“, если это и верно художественно, то нельзя в религиозном отношении так определять младенца Христа. Со Сфинксом связывается понятие тайны, но тайны жуткой и грешной. „В мировые, рдеющие дали, где закат пожарами повит“ — общее место символической поэзии, здесь не идет. „Фарватер“ — совсем нехорошо; два последние стиха „В мире нет слепительнее чуда“ — неожиданно слабо. Но это, конечно, придирки, а все стихотворение — высокого мастерства, и я перечитываю его, пока не запомню наизусть»[1252]. Критические суждения Соловьева относятся к обоим изъятым фрагментам: в них особенно веско должны были прозвучать для Волошина, стремившегося к предельной семантической четкости образного строя («Сухость, ясность, нажим — начеку каждое слово»

[1253]) и к неукоснительному следованию канону, слова о некорректности уподобления младенца Христа «Львенку-Сфинксу».

Те же восемь строк, позднее вычеркнутые Волошиным, попали под критический прицел С. Н. Дурылина, прозаика, религиозного публициста и искусствоведа, также восторженно в целом откликнувшегося на «Владимирскую Богоматерь». «Порадовал ты меня своими стихами! — признавался он Волошину в письме, датированном 20 мая ст. ст. (2 июня 1929 г.). — Они не только превосходное создание русского поэта, но и подвиг честного русского человека. Я читал их со слезами. <…> И лучшая тебе похвала, что только в одном месте как будто не было соответствия зримого с читаемым. …Перечел стихи. Нет, в двух местах, но только

в двух. Для ст<ихотворен>ия в 90 строк (целая поэма!) — и на такую тему! на такое совершенство подвига и искусства! — это Великая похвала. Эти два места вот какие: <…>