Русские символисты: этюды и разыскания

Окончательной ли была та версия текста «Владимирской Богоматери», к которой пришел автор в ходе правки машинописи? Ответ на этот вопрос навсегда останется открытым. Весьма вероятно, что сделанные Волошиным сокращения имели предварительный характер, что поэт предполагал заменить изъятые строки другими (однако показательно, что предложенный Дурылиным вариант двух строк он в текст не перенес), что, отдавая стихотворение в печать (факт, невероятный по тем историческим условиям!), он подошел бы к подготовке публикации со всей ответственностью, и тогда мы получили бы вполне «каноническую» редакцию текста. Сегодня, однако, у текстолога для принятия необходимых конкретных решений относительно установления основного текста того или иного стихотворения, не опубликованного при жизни Волошина, имеется вполне надежный фундамент — волошинский архив, по материалам которого можно проследить различные стадии авторской работы. Применительно к «Владимирской Богоматери» последняя по времени стадия этой работы закреплена в исправленном и сокращенном машинописном тексте. Зафиксированная в нем редакция текста стихотворения Волошина тем более надежна, что она в значительной мере обусловлена и подкреплена доводами его компетентных и доброжелательных критиков.

ВИКТОР ГОФМАН: МЕЖДУ МОСКВОЙ И ПЕТЕРБУРГОМ

В одном из парижских рассказов Нины Берберовой («Мыслящий тростник», 1958) мимоходом припоминаются «страдания давно забытого автора строк про реку, которая образовала свой самый выпуклый изгиб, и который покончил с собой здесь, еще до „той“ войны <…>»[1257].

Этот давно забытый автор — Виктор Гофман, поэт, начинавший в кругу московских символистов на заре XX в.; строки «про реку» — из его, пожалуй, самого известного стихотворения «Летний бал» (1905), являющего собой характернейший образец поэтического творчества Гофмана в целом:

Был тихий вечер, вечер бала,Был летний бал меж темных лип,

Там, где река образовалаСвой самый выпуклый изгиб.Где наклонившиеся ивыК ней тесно подступили вплоть,Где показалось нам — красивоТак много флагов приколоть.

Был тихий вальс, был вальс певучий,И много лиц, и много встреч.Округло-нежны были тучи,Как очертанья женских плеч.Река казалась изваяньемИль отражением небес,

Едва живым воспоминаньемЕго ликующих чудес.Был алый блеск на склонах тучи,Переходящий в золотой.Был вальс, призывный и певучий,Светло овеянный мечтой.

Был тихий вальс меж лип старинныхИ много встреч и много лиц.И близость чьих-то длинных, длинныхКрасиво загнутых ресниц[1258].

«Поэтом вальса» назвал Гофмана Юлий Айхенвальд[1259], набрасывая его литературный «силуэт»; кружение, повторение одних и тех же слов и словосочетаний — отличительная примета его лирики, на редкость мелодичной, проникнутой «интимной, порою фетовской музыкой», юношески наивной и в то же время дышащей «невыразимой прелестью»: «…в любовь, казалось бы, такую элементарную и васильковую, Гофман вносит, однако, всю утонченность современной души, и те примитивы, которые он нам предлагает, на самом деле созданы очень осложненной и одухотворенной организацией, юношей-аристократом. Походят многие его стихотворения на хрупкий человеческий фарфор. В их простоте — изящество; в них искренность не мешает изысканности»[1260]. Подлинность дарования Гофмана, изящество и музыкальность его стихов признавали многие критики, отмечавшие, однако, и узость, ограниченность их поэтического кругозора. Краткую, но в целом точную характеристику Виктора Гофмана дал один из его младших современников: «поэт очень красивых, но не очень глубоких стихов»[1261].