Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Кстати к вопросу о женских фигурах. Листаю последний выпуск "Нью-Йорк Таймс Бук Ревю" и вдруг вижу фотографию женщины в купальнике. И всё как надо на этой фотографии. Где это, думаю, в Америке такие ископаемые обнаружены? Читаю текст под фотографией. Оказывается, в 1986 году в городе Славянске на реке Донец открыли некий живительный источник: местный химический завод сливал, как водится, отходы, а в них оказалось много каких-то алкалоидов, и соответствующая грязь была сочтена целительной. Началось паломничество болящих и вообще диких туристов, которых и заснял фотограф Борис Михайлов. Сейчас этот его альбом издан в США. Интересные получились картинки: человеческие тела на фоне грязного индустриального пейзажа, со всеми его приходами и отходами. Так что пленившая меня кондиционная женская фигура оказалась русской. А что еще в России противопоставить тяжелой индустрии?

"Но и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне",- писал национальный поэт. Цитата вдоволь затаскана, и я ее вспомнил только для того, чтобы противопоставить ей еще одного Розанова. Блок, может быть, Россию и любил, но еще больше ему нравилось ее уничтожать, как Катьку в "Двенадцати". Это ритуальное убийство женщины, а в ее лице - России. Проблематику "Двенадцати" лучше всего помогает понять тот же Розанов: только зная его концепцию христианства, можно понять, почему в поэме Блока появился Христос. А вот Розанов действительно любил и зацелованные оклады, и заплеванные полы. У него есть статья о памятнике Александру 111 Паоло Трубецкого. Памятник было принято считать сатирой, но вот Розанов его увидел по-другому: например, конь у него - не Россия, задавленная тяжким всадником, а либералы, которые ни тпру ни ну и с которыми не управиться самому доброму, то есть самому толстому, царю, и даже еще точнее: не просто либералы, а кадет Родичев.

"Сапоги-то на Царе делало наше интендантство". Ну, и что же, конечно, - не парижские сапоги, не сапожки; но Русь топтана именно такими сапогами, - сапожищами. И до чего нам родная, милая вся эта Русь, - и сапоги, и даже самое интендантство, где если не я подвизаюсь, о подвизался мой троюродный дедушка. Ну и что же, все мы - тут, все - не ангелы. И плутоваты, и умны, и лгунишки при случае, и на циничный анекдот мастера, и тоскующую песнь спеть - тоже мастера. (...) монумент Трубецкого, - единственный в мире по всем подробностям, по всем частностям, - есть именно наш русский монумент. И хулителям его, непонимающим хулителям, ответим то же, что простой Пушкин ответил на "великолепные" рассуждения Чаадаева: "Нам другой Руси не надо, ни другой истории".

Некрасивы наши матушки родные: и стары, и в болезнях, и без наряда, а ни на кого мы их не променяем. Вот и всё".

Розанов и умиляется, как отец Федор перед женой инженера Брунса: "матушка, голубушка", и все подробности замечает: "Именно так и нужно было: ну, какой "конь" Россия, - свинья, а не конь". Он и плутоват, и умен, и солжет при случае - весь набор национальных качеств, не говоря уже о таланте тоскливой песни. По существу здесь дан портрет слуги, лукавого раба. Очень русский тип вроде бы. Слуга-метафизик, Смердяков - это выдумка отягощенного сознания гения, а вот такой ловкий молодец, половой с картины Кустодиева, трансформирующийся при случае в Ивана Денисовича Шухова, - это самый настоящий реализм, это действительно национальное. Но только ли национальное? Вот и поговорим о типе слуги на Западе.