Русский апокалипсис

Его песенки — гениальная мера всеобщего измельчания, великого лилипутства чувств. Он поет об одном, создавая поэмы из падали, про смешные, неудачные Любови, про деточку-кокаинеточку-ее-горжеточку, а получается другое. Вроде бы всего лишь о бузине в огороде, а на самом деле о Киеве да еще и о дядьке. А какой у молодого Вертинского Киев! какой дядька! Происходят самовольные подтасовки понятий, свойственные внепрограммному искусству. Он сам обмолвился: «Мне не нужна женщина. Мне нужна лишь тема». Слова как будто легковесны и, сложенные вместе, малозначительны. Но блеснет образ: «Ваши пальцы пахнут ладаном», — страшные вещи вы делаете, Александр Николаевич, о смерти слишком много думаете! Из песенки лезет смелый оборванец смысла; ее пространство расширяется, вбирая в себя слушателя, независимо от его нравов, и каждый воспринимает эту круговерть по-своему.

Вертинский обскакал не только современных ему кумиров, но и тех, кто делал песенную погоду после его смерти. Хотим мы это признать или нет, но Вертинский — более модный певец, чем пафосные, словно поющие от лица своих слушателей, Окуджава или Высоцкий. Вертинский никого не зовет взяться за руки, не хочет лечь на дно. Он — посторонний в мире общих чувств. Он только однажды и своевременно, в октябре 1917 года, видя, как хоронят посланных на смерть юнкеров, не выдержал и обозвал Россию бездарной страной.

Не только всадники скачут по кругу — кружит отечественная история. Вертинский пришелся ко двору. На повестке дня снова стоит уход, если не бегство, в частную жизнь, в заморочки, в грезы и слезы. Снова тянет в бананово-лимонный Сингапур. Всем становится все равно. Действия равны противодействиям. Предчувствие внутренней эмиграции отвратительно своим дежа вю. Разочарование, презрение, легкая мизантропия — полезная «тройчатка» в декадентское лихолетье. Остается отчаяние с музыкой. Опять просрали.

Воспринимать замену общественных стереотипов любовной лирикой всерьез невозможно. Все превращается в игру, когда милую, а когда жестокую. Юнкера гибнут по-прежнему. Страну «заказали». Надо выбирать между эмиграцией в Париж и компромиссом, а также определить градус ностальгии в оставшейся жизни.

Цепные псы русской совести, Ахматова и Пастернак, скажут репатрианту: зачем вернулся? Лаврушенский переулок. Скомканный ужин. Пастернак ходит вдоль стола, как Вышинский. Они хотят туда, ведь тут ужас, а он прет обратно. Все это выражалось интеллектуальным мычанием. Вертинский не был интеллектуалом. Он знал, что с молодой женой главное — терпение, а как вести себя с Пастернаком — этому он был не обучен. На допросе он держался на верную тройку с минусом. Он как-то совсем не по-умному не понял, чего от него хотят. Он же хотел домой, и родина накормила его собой до отвала. Став гастрольным Сизифом, он пел в тайге перед крестьянами с шелухой семечек на губах и в пустынях перед тюбетеечным народом с глазами-изюмами свои старые декадентские песенки — отчуждение было изысканно полным. Но Москва и Питер его понимали и принимали краем незамутненного сознания. В годы борьбы с космополитизмом его собрались посадить как вредную невидаль, но Сталину нравились его Сингапуры. Он держал открытый дом в редкие дни, свободные от гастролей, но друзей не было. Волка кормили ноги до поры, он даже обрел подмосковную дачу, но довели чиновники культуры, и добрый Бог, сжалившись, забрал его с родины к себе на небо.

Горько-сладкой иронией, как гусиным жиром, смажем заржавевшие надежды и спрячем их в боевой погреб до лучших времен. Любовь не поможет. Она — только шуточка.

Французский лузер

Прикол — не шутка, а лузер — не то, что неудачник. Это новая мода покорения мира и женщин. В целом, рабочий метод существования.

— Эта мокрица тонко работает! — шептал мне в ухо известный немецкий писатель Петер Шнайдер. — Поверь мне, старому бабнику, которого обожали в молодости все пидоры Берлина, что сегодня ночью он ее оттрахает у себя в гостинице.

Мишель Уэльбек, действительно, мокрица. И, может быть, смесь ангела с дауном. К тому же, похож на эмбриона. Накануне мы выпили с ним по четыре бокала красного греческого вина и, не дождавшись конца фестивального приема, поехали ужинать в пражский ресторан. Он был уже не то пьяный в жопу, не то в прострации. Маленький, отрешенный, наивный, циничный. Певец мастурбаций и враг общественных иллюзий, Мишель Уэльбек — конвейерный курильщик сигарет. Французский писатель с мировым именем.

— Срать я хотел на Европу, — доверительно сказал он мне в Праге, в самом сердце Европе.