— Народ — ударная идея чекизма. Чекизм хочет возродить народ как клиента, который нуждается в постоянной опеке. Конечно, народ — архаическое понятие. Но в России у народа еще не исчерпан ресурс. При умелом ведении дел им можно пользоваться.
— Внешним врагом России легко сделать кого угодно. А что касается внутреннего врага, то чекизм стремится к организации уникальной национальной ниши. Наша самобытность —
— Врешь, Первая Конная!
— Чекизм и Патриархия должны застыть в скульптурной позе Мухиной.
— У нас теперь два внутренних врага: коммунизм и капитализм.
— Приехали… Мы полностью окружены!
— Коммунизм в России не продуктивен, а для капитализма не продуктивна Россия — все сходится.
— Чекизм инстинктивно отвечает запросам простого народа. Слово «кулак» выдумал народ, а не большевики.
— Зато мы охотно допускаем, — вставил я, — что начальство может и даже должно жить лучше нас. Мы с детства ходили по Грановитым палатам и уважали роскошь начальства. Начальство — неизбежное зло, с которым народ готов мириться. Деньги власти мы уважаем больше, чем власть денег. Дары, подарки, дачи мы любим больше, чем свою работу. Чекизм четко выстраивает начальственную вертикаль: он дает возможность начальникам обогатиться (бухаринский ход), а догадливому богачу — влиться в послушное начальство.
— Чекизм готов к тому, чтобы возглавить Россию на всех ступенях власти. Понятно, что при таком казенном производстве мы далеко не уедем — но куда нам ехать?
— Простой народ неприхотлив, — заметил он. — Главное, не дразнить. Мы останемся у себя дома и немного прикроем окна. Понадобится — прикроем больше. Надо либо окружить себя китайской стеной, либо завоевать весь мир. Чекизм неотрывен от действительности и информирован лучше всех. Чекизм знает: достаточно придумать заговор декабристов и посадить сто человек — Россия замолкнет. Двадцать лет молчала Россия при Николае Первом — нормальный срок. Ровно столько, сколько отделяет зрелого чекиста от заслуженной пенсии.
Он дал Алмазу сахара, похлопал по морде:
— Отстань!
— Чекизм стремится к тому, чтобы обрасти подходящей идеологической шкурой, — сказала лошадь. — Голый чекизм, при всей своей замечательной спортивной форме, может простудиться на сквозняках грядущей истории. Если чекизм, с приятной горчинкой цинизма, имеет государственное право на безнаказанность, если он говорит то, чего не думает, и делает все, что считает необходимым, ему нужна красивая ширма. Сейчас, в отсутствие ширмы, чекизм играет в проходную игру: сначала — порядок, потом — демократия. Красавец Николай Первый тоже, сидя порой на горшке, думал о конституции.
— Есть ли у чекизма реальные слабости? — спросил я.
— Они заключаются в отражениях, — ответила лошадь. — То на Западе сделают гадость, то в самой России
— У вас говорящие лошади, — сказал я.
— У нас все есть. Говорящие лошади, в частности.
— Деньги погубят вас, — сказал я.
— Цикличность российской истории обещает отмену крепостного права, пору реформ, революцию арктических цветов Иван-чай. Мы поставим под контроль весь круг.
— Каратель — не созидатель.
— Мы — смертники. Рабы Аллаха.
— Вы помните Тевтонский орден? Это мы. Корпоративная власть.
— Ни за что не отдадим, — кивнула лошадь.
Избиение младенцев
Царь Ирод считался христианским эталоном злодейства. В бесчисленных картинах европейские художники столетиями изживали человеческий ужас от расправы над младенцами. За них его до конца изжили русские чиновники и генералы.
Кто Ирод Беслана?
Ныне канонизированный, Николай Второй считался Кровавым за 9 января 1905 года. Теперь такое звание никому не грозит. Что вспомнится из наших времен? Равнодушие. Но Беслан останется на века.
Живой или мертвый, Басаев должен быть доволен. Я хорошо представляю себе его усталую победную улыбку на загадочном, будто с персидской миниатюры, лице. «Ну, парень, ты их сделал!». Он навязал России двоевластие: Кремль управляет Россией, а я командую страхом. Но в Беслане произошло то, что Басаеву раньше не удавалось сделать. Он докричался до России со своим главным посланием. До этого теракты были театральными ужасами. В них гибли, конечно, живые люди, но представление подавалось властью как агония кавказского командира. После Беслана стало ясно, что дело идет не к концу, а к началу войны.