Русский балет Дягилева

В отличие от художников, живших по соседству, Кариатида не ограничивала пространство своей деятельности одним лишь Мон-мартром. Периодически отмечаясь легким поведением, она проникла в центр парижского света и вместе с другой содержанкой – своей ученицей Габриель Шанель – и двумя своими любовниками посетила премьеру «Весны священной». Появление Кариатиды в тот вечер добавило еще одну сенсацию к этому, и без того уже полному сенсаций, вечеру: на лбу у нее была челка – все, что осталось от прядей, обрезанных в порыве романтической размолвки, – и тогда Париж впервые увидел коротко остриженные волосы[777].

К 1913 году стараниями Дягилева балет нашел свое постоянное место на художественной карте светского Парижа. Его оперно-балетный сезон, прошедший той весной в недавно основанном Астрюком Театре Елисейских Полей, имел «сногсшибательный успех», и публика еще до торжественного открытия «буквально [брала] кассу… штурмом, надеясь схватить последние оставшиеся билеты». Сбор за два первых балетных вечера составил 62 000 франков, а выручка за одно только третье выступление превысила 100 000 франков – это было на 35 000 франков больше, чем крупнейшая цифра в записях об организованном Астрюком и побившем все рекорды сезоне Метрополитен-оперы в театре Шатле в 1910 году. Утром перед четвертым спектаклем в кассах уже не оставалось ни одного билета, 11 июня Астрюк объявил, что к сезону будет добавлено еще семь спектаклей – ввиду его «огромного успеха»[778].

Несмотря на этот блестящий триумф, танец сам по себе оставался наименее оцененным ингредиентом дягилевского рецепта. В действительности, среди отзывов и статей, которыми бурлила в то время пресса, предпринятые Жаком Ривьером попытки проанализировать хореографическую форму, особенно его пламенные статьи о «Весне священной», были практически уникальными. Критики щедро уделяли внимание композиторам и художникам, которые наутро после премьеры просыпались знаменитыми, в то время как звезды труппы, такие как Нижинский или Карсавина, вдохновляли лишь их преданных поклонников. Стесненный финансовой нуждой, Дягилев воздерживался от того, чтобы просвещать свою парижскую публику. Вместо этого он пытался ослеплять и соблазнять ее – в расчете на то, что пребывание на пике моды и скандальная репутация создадут для его антрепризы нишу на парижском небосклоне.

Ранние сезоны Дягилева были особенно привлекательны для живших в столице Франции представителей знати славянского, еврейского или другого иностранного происхождения. К 1913 году, однако, эта ставшая относительно однородной группа оказалась в тени, поскольку среди публики дягилевских сезонов появилось множество новых пришельцев из-за рубежа. Далеко не все из них отличались той же изысканностью, что и Карл ван Вехтен, который на одном из показов «Весны священной» сидел в одной ложе с Гертрудой Стайн. Многие критики осуждали невероятный наплыв туристов («тупоголовых иностранцев», как их назвал Ролан-Манюэль), которые стекались на выступления Русского балета и другие «космополитические спектакли» во время Большого парижского сезона. Именно на этих гнавшихся за статусом и развлечениями представителей публики, которые налетели, как писал Астрюк, «на наши гостиницы, наши рестораны, наши театры и наши ипподромы» и охотно отдавали «в три раза больше денег, чем обычно, за ту же самую комнату в отеле, ту же котлету из баранины, за те же места в партере, которые всю оставшуюся часть года никому не нужны»[779], обозреватели возлагали вину за вопиющее поведение зрителей во время «Весны священной».

Леон Валлас писал в «Ревю франсез де мюзик»:

Добрая половина так называемой парижской публики состоит из людей, которые так же чужды Франции, как они чужды искусству, а та четверть, в которую входят все остальные, – светские люди, которых вряд ли может тронуть смелое художественное начинание. Мы должны верить, что публика, которая обычно посещала оперные театры и концерты, составляла лишь малую часть того сборища, чей ужасный шум можно было услышать на всех показах «Весны священной»[780]

.

Валлас и его собратья, безусловно, преувеличивали роль иностранцев. Точно известно, что на премьере некоторые наиболее шумные зрители – мадам Мюльфельд, графиня Рене де Пурталес, женщина, назвавшая Равеля «грязным жидом», – были француженками. Впрочем, критики были правы в том, что установили связь между бурными событиями 1913 года и изменениями в составе дягилевской публики.