Русский бунт

— Разве он не от Гомера к Оссиану?

Аркадий Макарович не расслышал:

— А почему Вертер кончил самоубийством? Да потому что он ещё видел в этом выход!.. Но мы-то не такие тупые… — Стелькин остановился у пожарной лестницы какого-то дома, задиристо глядя на мутное небо. — А полезли на крышу, Графинин?

— Это я потерял голема или вы? — Я тоже уставился вверх. — Да и палево.

— Растуды тебя в качель! Опять ты прав, Графинин!

Стелькин вальяжно двинулся дальше. Я остановился допить пиво, бросил бутылку в урну — и поспешил догнать.

Наша погоня была ленивой. Шли — и глядели по сторонам (в этом мире — не вся ещё суть): выглядывали в сторонах — в цвете снега, фактуре воздуха, узоре переулков — признаки иного бытия (но я видел только быт).

— Вы бы это… — проговорил я. — Вы бы не заморачивались из-за двойственности этой. Не паранойте. Отпустит.

— Да что ты знаешь про трипы, мой мальчик? Отпустит… Ишь, кандидат психоделических наук! Да у меня сейчас всё из четырёхруких баб состоит: я только из милосердия сейчас с тобой разговариваю, а не ликую в их объятьях. Ты б рожу свою видел: вся в трупной проступи — уже заранее! И у меня тоже, между прочим. Отпустит, блин! Монах тебя возьми!..

Он махнул рукой.

— Да я в общем-то сам не лучше, — поспешил оправдаться я. — Написал одну вещь и будто бы живу по ней. И сам себя накручиваю.

— «Безделья и сомнения» -то? Про лошпеда этого? — Стелькин внимательно повернул лицо. — Одна из самых удачных у тебя. Хорошо это ощущение передано: типа, молодость ещё не началась, ещё не началась, — а потом — херакс — уже позади.

— Да ну бросьте. Надо переписывать.

— Жизнь редактировать собрался?

— Нет. Правду вернуть. Раз уж я по ней живу. И… не только я…

Стелькина скрутило от дикого хохота (страшно, внезапно): он буквально сложился пополам — и всё ржал. Я смотрел на него, обиженно надув губы (почему-то именно так).

— Да нет… Ай-ха-ха! Это я… Ха-ха! — Он попытался разогнуться. — Подумал просто… Вспомнил… Как с Шелобеем бухали — он сказал: «Мне кажется, Бог тупо надо мной ржёт». А ты сейчас спрашиваешь, типа: «Вам не кажется, что я юзаю Шелобея для того, чтобы писать?» А-ха-ха-ха-ха!

Я решил заткнуться раз и навсегда, но заметил, что мы делаем второй круг (теперь уже по району) — и опять пришли к дому Стелькина.

— Аркадий Макарович.

Я хлопнул его по плечу и показал на дом.

Тот бросил смеяться и встал, измождённый начисто.

— Бес резвится, стало быть. Что ж нам делать?

— Попробуйте отвлечься от двоемирия и сосредоточиться. Куда ваш голем мог направиться?

Стелькин задумался, почесал бороду с хрустом — и сказал невозмутимо:

— В синагогу.

— В синагогу?

— В синагогу. Да тут, недалеко.

И мы пошли в синагогу.

Стромынка пусто убегала вдаль — никто не пытался её догнать. Двойная сплошная то будто начиналась, то прерывалась и начиналась опять — как нерешительный узор на морозном окне. Дорога густо блестела фиолетовым — кто-то пролил чернила. И можно было спокойно идти на красный светофор — будто так заведено, будто так тут всегда.

— Хочу на фестиваль, — сказал Стелькин решительно.

— А что мешает?

— Да они летом все. Вообще — я на Вудсток всегда мечтал попасть. Ясен пень, что сейчас он говно. Да и всё равно уже не успею… — Он стряхнул снег с воротника.

Окна горели неприветливой чернотой: только предатели желтели огнисто. Мы шли молча и созерцали, проникая в объём этой ночи, — досозерцались. С пятого, кажется, этажа какая-то женщина с шумом и яростью выбрасывала шмотки своего суженого: футболки и трусы летели на волю, — но тут же, бескрылые, оседали на ветках. Потом в снег грузно рухнул чемодан — поднялась белая пыль.

Мы переглянулись и пожали плечами. Дальше потопали.

Справа — дом с двумя смешными колпаками (русская готика), слева конструктивистские многогранники. Ещё чуть-чуть, и мы подошли к Сокольникам и перешли трамвайные пути (живые: а всё равно — ночь).

— И где ваша синагога? — спросил я.

— Хочу напомнить твоим невнимательным юношеским ушам, что я не иудей, а чистокровный православный русский человек.

— Да я не об этом. Куда идти-то?

— Туда.

— В лес?

Мы стояли у остановки. На её стеклянном боку не было карты.

— Ну. Вроде бы, — мямлил Стелькин. — Дай, по смотрофону гляну… — Рука стала искать карман. — Блин! А я не взял. У тебя есть?

— Только плеер.

Бросили взгляд на издевательски прозрачное стекло остановки… Бросили взгляд на тёмный зев леса…

— …Христианство — религия апостолов, посредников, а они всегда всё переврут и изнахратят. — Стелькин отвёл ветку в сторону, а та мне зарядила по лбу (шли сугробами). — А что такое Христос-то настоящий? Вот ты посмотри на икону «Христос Пантократор» в Синайском монастыре. Правый глаз — божественный, левый глаз — дьявольской, а третий глаз…

— Ну, это как-то не по-православному, Аркадий Макарович… И вообще, вас послушаешь, так и писать греха не стоит. Всё равно переврут.

— А ты и не пиши. Я вот два года как ни строчки.

Вышли на асфальт. Фонари бежали в кривую перспективу безоглядно.

— Вы сами-то верите в третий глаз этот?